Английская Утопия - Мортон Артур Лесли - Страница 56

К каждой Утопии Уэллса ведет своя отдельная дорога, но у всех у них есть то общее, что Утопия всегда диктуется грубому и недовольному большинству просвещенным меньшинством. Уэллс так никогда и не рассказал, как будет подобрано это меньшинство и из кого оно будет состоять. Иногда выдвигался светский орден, вроде самураев, отобранных из более образованных слоев населения и связанных «уставом» в средневековом значении этого слова. В другом случае он искал его среди людей науки, или между инженерами, техниками, или администраторами, которых расплодилось так много для обслуживания монополистического капитала. К старости Уэллс все усиленнее искал спасителей среди наиболее преуспевающих и «просвещенных» капиталистов — фордов и рокфеллеров, моррисов и мондсов. Он полностью разделял общие иллюзии во время великого американского бума конца 20-х годов и почти ничего не извлек из уроков кризиса 1929 года.

Его неверие в рабочих тесно связано с его нелюбовью к демократии: как бы все его Утопии ни разнились между собой, они все антидемократичны. Устроив Утопию по- своему, меньшинство избранных начинает управлять ею самовластно, пусть даже и благожелательно. Нельзя нигде встретить указания или намека на то, что эта грань между меньшинством и массой может быть устранена, и это вполне естественно, ибо она отражает не разницу между классами, которая должна исчезать в бесклассовом обществе, но произвольную и абсолютную разницу психологического типа, врожденную и неизменную.

Уэллс принимает платоновскую концепцию о специализации общества, в котором каждый выполняет ту работу, к которой он приспособлен по своей натуре и подготовке, и, следовательно, общества дифференцированного. В романе «Первые люди на Луне» эта ступенчатость доводится до предела, который Уэллс может быть сознательно и не одобрял:

«На Луне каждый гражданин знает свое место. Он родился для этого места, и тщательная дисциплина, обучение, воспитание и лечение, через которые он проходит, подготавливают его к нему так совершенно, что у него нет ни мыслей, ни органов для чего-либо, помимо выполнения отведенных ему обязанностей. «На что они ему нужны?» — спрашивал Фи-у. Если, например, селенит житель Луны пред назначен быть математиком, его учителя и воспитатели сразу же начинают готовить его к этому. Они обладают большим психологическим опытом и устраняют всякие зародыши стремлений к другим целям, поощряют только его математические наклонности. Его мозги развивают, вернее развивают его математические способности, все же остальное развивается лишь насколько это нужно, чтобы поддержать эти способности его».

Независимо от того, приглашают ли нас любоваться селенитами, или нет, в них лишь доведено до логической крайности то, что свойственно всему образу мыслей Уэллса, а такая логика приводит к такому миру, какой показан в «Славном новом мире» Хаксли или в «Стране под Англией» Джозефа О'Нейла.

B специализированном обществе управление им так же является делом специалистов. Уэллс, как и Платон, думал, что сапожник, работая из последних сил, должен довериться тем, кто лучше его знает, что для него хорошо, — самураям или явным заговорщикам. Были сделаны попытки провести параллель между самураями и коммунистической партией: в этих попытках игнорируется та основная разница, что самураи отделяют себя от масс, которым они навязывают свою волю, тогда как коммунисты остаются частью того класса, который они ведут. Эта истина была образно выражена Сталиным, когда он сравнил коммунистическую партию с мифическим греческим гигантом Антеем, который лишался своей силы, как только переставал касаться земли:

«Я думаю, что большевики напоминают нам героя греческой мифологии, Антея. Они, так же, как и Антей, сильны тем, что держат связь со своей матерью, с массами, которые породили, вскормили и воспитали их. И пока они держат связь со своей матерью, с народом, они имеют все шансы на то, что бы остаться непобедимыми».

Специализированная Утопия Уэллса представляет антитезу социализма, который рассматривает человека как гибкое и разностороннее существо, вполне способное постичь мир и управлять им. Уэллс, принявший капитализм за базис, стремился лишь сделать его гуманнее. Империализм превращает человека во все более усовершенствованный инструмент, и таким он остается в утопиях Уэллса, каким бы ухищренным и тонко отделанным ему ни позволили сделаться.

Уэллс, во всяком случае, ставил весьма определенную границу тому, чем может стать человек. Мы видели, как Моррис в «Вестях ниоткуда» старался подчеркнуть изменение человеческой природы. В Утопиях Уэллса изменяется все, кроме человека; начиная от «Современной Утопии» и до «Грядущего» люди окружены всевозможными механическими чудесами, но продолжают разговаривать и действовать также, как и прежде. Для него в человеческой природе есть нечто постоянное и неизменное, и эта неизменная часть в ней оказывается главной. Люди в Утопии, говорит он,

«будут иметь другие привычки, другие традиции, другие знания, другие цели, другую одежду и другое применение, но, несмотря на все это (курсив мой. — А.М.), они останутся прежними людьми. Нам было очень ясно поставлено условием, что современ ая Утопия должна иметь совершенно такой же народ, какой существует в мире сейчас»,

и «что бы мы ни сделали, человек останется существом конкурирующим».

Следовательно,

«наше дело спросить, что станет делать Утопия со своими пьяницами и людьми злонамеренными, жестокими или лживыми, с людьми настолько глупыми, что их нельзя будет использовать для общества, с теми, кто не поддается обучению, тупоумен и не сообразителен? И что сделает она с тем, кто кругом «обижен», с теми безвольными и неспособными, низкопробными людьми, которые покорно сидят в тех клетках, куда они посажены их эксплуататорами, топчут мостовые в городе под знаменем безработных или дрожат, — одетые в выброшенную другим человеком одежду, без конца кланяющиеся, снимая шапку, — так как находятся на грани безработицы в деревне?»

В Утопии Уэллса таких людей будет, очевидно, столько же или почти столько, как и в нашем мире, и он, считая это явление неизбежным, не видит другого выхода, кроме буржуазной евгеники. В «Современной Утопии» Уэллс ворчит, совершенно как декан Индж, по поводу того, как воспитываются бедняки, и вырабатывает целую систему мер, для того чтобы люди «низшей породы» не могли плодиться:

«Тут следует настоять на том, что Утопия будет регулировать прирост населения. Никакая Утопия невозможна без решимости и способности ограничивать этот рост или стимулировать его, когда это необходимо. Это ясно доказал Мальтус для всех времен».

Уэллс верил в прогресс, целое поколение в Англии смотрело на него, как на ведущего апостола этого прогресса, его книги битком набиты всякими удивительными случаями, которые, как он уверяет, могут стрястись с нами, но по своей сути все остается на месте, так как весь прогресс чисто количественный и представляет по отношению к человеку явление внешнее. Дальше этого Уэллс не пошел. Вот почему его книги, хотя некоторые из них принесли в свое время известную пользу, легковесны, вульгарны и туманны; недаром в целом ряде критических мест ему приходится прибегать к нанизыванию общих мест и многоточиям:

«Наука — уже не наш слуга. Мы считаем ее чем-то более значительным, чем наше маленькое индивидуальное «я». Это пробуждается сознание человечества, и через небольшой промежуток времени — через небольшой промежуток — я очень хотел бы дожить до конца этого небольшого промежутка теперь, когда занавес поднят…»

Для Уэллса занавес вечно поднимался, но представление так никогда и не началось.

Он не мог видеть представления, так как разыгрывалась борьба классов, а чтобы ее видеть, надо было признать ее за движущую силу исторического процесса. По своему происхождению Уэллс принадлежал к нижним прослойкам средних классов, среде особенно разочарованной. Он очень скоро отбросил взгляды своего класса, а его быстрая карьера писателя вывела его из этой среды экономически и приблизила к правящим группировкам. Однако Уэллс никогда не утратил характерной черты своего класса — боязни трудящихся масс, от которых он всегда чувствует себя отделенным лишь узким промежутком. Этот страх принимает две формы — боязнь соскользнуть вниз, в «низшую среду», и страх перед вторжением этого низшего мира, вторжением варваров, все сравнивающих с землей на своем пути.