Приключение ваганта - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 47

– Н-ничего… – запинаясь, ответил Жиль и, спохватившись, отвесил ей такой изящный поклон, которому позавидовал бы и придворный щеголь. – Как поживает ваш батюшка?

Чергэн снова рассмеялась – ее забавляла растерянность юного дворянина – и ответила:

– У нас все хорошо… вашими молитвами.

– Передайте ему мои самые добрые пожелания.

– Непременно…

Тут Жиль поднял голову и с отчаянностью обреченного на заклание впился в глаза девушки таким страстным взглядом, что ее лицо вдруг стало пунцовым. Она сильно смутилась, но глаз не отвела. Какое-то время между девушкой и Жилем шел безмолвный диалог, который всегда предшествует влюбленности. Это сразу же заметила (к большой досаде Жиля) чересчур проницательная старуха; схватив девушку за руку, бабища оттеснила его в сторону и потащила ее вперед, не дав ему сказать и слова на прощание. Цыгане-телохранители, проходя мимо юного де Вержи, посмотрели на него недобрыми взглядами, положив руки на рукоятки ножей, но школяр, уже обретший внутреннее равновесие, дерзко ухмыльнулся в их сторону и присоединился к своим товарищам, которые с нетерпением ожидали его неподалеку…

С той поры ему так и не довелось повидаться с Чергэн, несмотря на все его ухищрения и старания. От этого он буквально сходил с ума. Чтобы совсем не рехнуться, Жиль поддался на уговоры одного из своих приятелей и познал «прелести» продажных девок. Это, конечно, было совсем не то и не так, как в родном Азей-лё-Брюле, но Жиль немного успокоил бунт своих желаний, хотя образ красавицы-цыганки продолжал его преследовать даже на лекциях…

– Скажите, мой друг, как у вас с деньгами? – Вийон испытующе посмотрел на Жиля.

Юный де Вержи стойко выдержал его взгляд, даже не моргнув. Он уже знал, что не только школяры, но и более солидные магистры имеют дурную привычку брать деньги в долг под большие проценты и не отдавать. Обычно должники, подняв глаза к небу, с наигранным смирением отвечали своим кредиторам примерно так: «Блажен кто серебра своего не отдает в рост и не принимает даров против невинного». Таких библейских притч у старшекурсников-должников было множество, и юный школяр лишь глупо хлопал ресницами, пытаясь понять, как случилось, что его так ловко обвели вокруг пальца.

– Деньги есть, но совсем немного, – осторожно ответил Жиль: соврать Франсуа он просто не мог.

– Тридцать солей найдется?

– Ну… в общем… наскребу…

– Отлично! – обрадовался Вийон. – Я в доле. Даю слово. Все, поднялись и пошли!

– Куда?!

– В баню!

– А-а… Что ж, хорошая идея… – Жиль несколько смутился, но предложение Франсуа Вийона пришлось ему по душе.

Для школяра «пойти в баню» значило навестить женщин легкого поведения. Парижские бани, издавна служившие местом проституции, к XV веку превратились в банные бордели с многочисленными комнатами и женской прислугой. Самые шикарные из них имели хорошую кухню, большой купальный зал и сад. Во всех комнатах были кровати с перинами, а в купальном зале стояли шикарные мраморные и медные ванны. В Париже с борделями конкурировали цирюльни (хотя закон и запрещал цирюльникам держать у себя проституток), но они ни в какое сравнение не шли с банными заведениями, где все было чинно-благородно. Правда, этот кайф стоил денег…

Вскоре Жиль де Вержи и Франсуа Вийон, предвкушая новые приключения, бодро вышагивали по узким улочкам Парижа, с опаской поглядывая на окна верхних этажей, – парижские домохозяйки имели скверную привычку выливать содержимое ночных горшков на головы прохожих.

Глава 16. Пес-рыболов

Париж оглушил Андрейку. Он напоминал огромную ярмарку. В отличие от Киева, в нем почти не было пустующих пространств: всего несколько площадей неправильной формы с церковными колокольнями и монастырями, а также садами при домах богатых горожан и сеньоров. Дома сплошными рядами стояли вдоль узких улиц, перекрывая их нависающими верхними этажами. Внизу помещались лавочки, и их выступающие перед фасадом прилавки еще больше сужали улицы, затрудняя передвижение. Не было ни одного дома, лишенного опознавательного знака, – резного изображения какого-нибудь святого над входом, яркой деревянной картины или висящего поперек улицы кованого украшения. Вывесок было великое множество, и школяры, к которым присоединился и Ивашко Немирич, хозяин Андрейки, часто потешались над ними.

Студиозы развлекались тем, что «женили» вывески между собой, сочетая «Четырех сыновей Эмона» с «Тремя дочерьми Дам Симона», а последнему давали в супруги «Девственницу Сен-Жорж». И все это, естественно, со скабрезными подробностями, от которых уши вяли. Школяры выдумали церковный обряд, во время которого «Ангел» из Сен-Жерве» будет держать «Свечку» с улицы Ферр, а для свадебного пира воспользуются «Печью Гоклена», «Котлом» от Старой Монеты, «Рашпером» в Мортеллери и «Мехами» из замка Сен-Дени. На стол по их замыслу должны были подать в виде закуски «Двух лососей», «Тюрбо» и «Синеротого окуня», а в качестве основного блюда – «Тельца», «Двух баранов», «Каплуна», «Петуха и курицу».

Две широкие улицы, протянувшиеся с севера на юг, – Сен-Мартен и Сен-Дени, – которые шли от Сены к воротам, представлялись Андрейке двумя осями огромного воза, на котором размещался торговый Париж. Более узкие улицы, примыкавшие к ним, были населены ремесленниками и лавочниками. На весьма шумной улице Ломбардцев собрались итальянские торговцы. Они до того ловко проворачивали денежные операции, что «ломбардцами» стали называть всех ростовщиков, особенно самых ушлых. Дальше к востоку начинался рынок. Здесь торговали сукнами, шубами, мехами, драгоценными тканями. На рынке можно было найти любые принадлежности женского убора: венки, чепцы, плетеную тесьму, гребни, перчатки, зеркала, ожерелья и прочее. Кроме того, внутри улиц, прилегающих к площади, работали и другие рынки: зерновой, кожевенный и прочие, а также лавки, торговавшие гончарными изделиями, старьем и разнообразной утварью.

Пока Ивашко с утра до вечера торчал на лекциях, Андрейко бездельничал и знакомился с Парижем. Он очень быстро усвоил разговорный французский и подналег на латынь, служившую в Латинском квартале главным языком общения, благо книг в их квартире хватало, – сын Немиричей не был ограничен в средствах и покупал на книжных развалах все, что было необходимо для учебы. Ивашко на удивление легко втянулся в жизнь школяра и учился весьма прилежно. Может, потому, что на факультете искусств нерадивым студиозам устраивали показательные порки при большом стечении народа, что накладывало на беднягу клеймо позора, которое он носил до окончания университета. А уж для шляхетного гонора Немирича такое наказание было тем более унизительно.

Ивашке в какой-то мере повезло. В Сорбонне обучались и другие киевляне. Многие из них по окончании учебы возвращались домой и служили в полковых и сотенных канцеляриях, делали военную карьеру, писали книги, становились священниками, а некоторые оставались преподавать в университете. Ивашку взял под свое крыло профессор Бенедикт Сервинус, который родился в Киеве. Просматривая списки прибывших на учебу из других стран, Бенедикт Сервинус наткнулся на рутенца Немирича, чему сильно обрадовался, и сразу же предложил Ивашке свои услуги.

При поступлении в Сорбонну студенты обычно указывали, из какой они приехали страны, местности, города, к какой религиозной громаде относятся. При записи в университет прибывшие из литовских и польских земель называли себя «рутенцами», «русами» или «роксоланами». Киевляне преимущественно именовались рутенцами, а землю, откуда прибыли, французы называли Рутенией.

Факультет искусств, на котором обучался Ивашко, считался подготовительным, низшим по отношению к остальным – юриспруденции, теологии, медицины, философии. Если на этих факультетах высшей научной степенью было звание доктора, то на факультете искусств – всего лишь магистра.

На факультете искусств получали сразу и низшее, и среднее образование, изучая семь свободных искусств: сначала – грамматику, диалектику и риторику, позже – музыку, арифметику, геометрию и астрономию. Каждый школяр прикреплялся к известному преподавателю, который становился его покровителем, защищал перед администрацией факультета, представлял к испытаниям на ученую степень и даже вызволял из тюрьмы, что в буйном школярском сообществе случалось частенько. Как правило, спустя два года после начала обучения в Сорбонне школяр становился бакалавром, а еще через два – магистром. Но, чтобы достичь высокой докторской степени, получить звание профессора, следовало посвятить наукам гораздо больше лет.