Лоцман. Лето кончится не скоро - Крапивин Владислав Петрович - Страница 70

А грудь уже стискивало безжалостно. И холод — все сильнее. Он выгнал из Шурки остатки июльского жара, сотней иголок вошел в тело. Просто зимний холод. Как там, на перекрестке, когда Шурка ждал «мерседес» Лудова… Машина и сейчас возникла из тьмы! С горящими фарами! В упор!..

Нет!

Шурка рванулся вверх. Сквозь зеленую толщу увидел желтое расплывчатое солнце. И край мостика, и Женькину голову. И руки, которые Женька тянула к нему…

Он лежал на горячем песке, на спине. Женька всхлипывала над ним.

— Дурень какой, честное слово… Зачем тебя туда понесло?

— Так… Зря… Это ты меня вытащила?

— Ты сам. Я только помогла выбраться.

— Неправда. Ты за мной ныряла.

— Да нет же. Смотри, волосы сухие…

Шурка лег на бок, взял Женькину ладонь, положил ее себе под щеку. То ли показалось, то ли правда Женька еле слышно сказала: «Сашко?…»

«Сестренка…»

Вот так он будет лежать долго-долго. Вечность. Плевать ему на Гурского, на восьмиугольные двери…

Но вечности не получилось. С веселым гомоном вернулись из зарослей «охотники». Кустик прижимал к тощей груди добычу: пятнистого черно-белого крольчонка. Очень спокойного.

— Смотрите, он сам к нам подбежал!.. И еще — вот! Я совсем не боюсь! — Он взял кроличьи уши и концами пощекотал свои ребра. — Убедились?

Женька встала. Погладила кролика.

— Какой симпатичный. Правда, Шурка?

— Да, — неловко сказал Шурка. Он все еще лежал.

Платон пригляделся.

— Купался, да? Волосы и плавки мокрые…

Шурка сел. Сказал честно:

— Я нырнул с мостика. И чуть не отдал концы. Хорошо, что Женька помогла.

Платон никогда не старался быть строгим командиром. И здесь не стал делать долгого выговора. Только вырвалось у него:

— Вот дубина! Я же говорил, что опасно!

Шурка покаянно сопел. И Платон добавил еще. Но тихо:

— Один раз уже помирал. Еще захотелось?

Шурка повесил голову. Все насупленно молчали. Чтобы уйти от тягостной виноватости, Шурка погладил по ушам крольчонка.

— А куда его теперь?

— Пускай бежит к маме, — с торопливой веселостью откликнулась Тина. — Пойдем домой и по дороге отпустим. Там, где взяли.

Этот разговор стряхнул со всех неловкость. Заспешили, натягивая одежду. Потому что и правда пора домой. Ник сказал, что крольчонка надо отпустить немедленно.

— Иначе я его слопаю живого, так есть хочется.

Шурка почувствовал, что и он просто помирает от голода. Несмотря на все переживания.

Он заплясал на песке, натягивая шорты, привычно тряхнул их, чтобы проверить: на месте ли отвертка? И обмер. Не было в кармане привычной тяжести.

И не могло быть! Ведь нырял-то он с отверткой за поясом, а вынырнул… ну ясно же, без нее!

Шурка кинулся на козырек моста. Упал там ничком, свесил голову.

Отвертка лежала на расчищенных от ила кирпичах. Вернее, стояла торчком — деревянная ручка была как поплавок.

Шурка опять лихорадочно скинул штаны.

— Ты куда! — Платон ухватил его за локоть. Подоспели и другие.

Шурка дернул руку.

— Я сейчас… Там отвертка осталась. Мне ее… обязательно надо… Я быстро!

— Рехнулся, — сказал Платон. — Тут же глубина. Кажется, что дно близко, а на самом деле…

— Да нет же! Я уже доныривал!

— Не смей, — железно сказал Платон.

И Шурка понял, что не посмеет без разрешения.

— Ну, Платон… ребята… — Он почувствовал, что сейчас разревется. Как-то все пошло наперекосяк. Разом. — Ну, пожалуйста…

Платон двумя рывками сбросил шорты и рубаху. Шагнул на край.

— Не надо… — пискнула Тина.

Платон ласточкой ушел в воду. И все замерли над кромкой обвалившегося моста.

Тело Платона в темной воде казалось зеленоватым. Он опускался долго. Значит, в самом деле глубина была больше, чем казалось сверху…

Вот он дотянулся до деревянной ручки, изогнулся, как в кино про Ихтиандра, сделал взмах руками, будто крыльями… И наконец показалась над водой его голова. И кулак с отверткой.

— Держи…

Шурка лежа дотянулся, взял. Платон выбрался на песок. Шурка принес ему одежду. Виноватый и благодарный. Платон глянул искоса:

— Хоть бы рассказал, зачем она тебе. Для чего таскаешь с собой?

— Я… расскажу. Потом… Потому что… — У Шурки застревали слова.

Не боялся он выдать тайну. И плевать ему на запрет Гурского! Но ведь… если начнешь рассказывать одно, потянется следом и другое. До конца. Про все. И про то, какой он… И не понятно, чем тогда все кончится… И вообще ничего не понятно! Страх в груди, вот и все!

Как тут объяснишь?

— Я… после. Вы не думайте, я же…

— Да ладно! — небрежно перебил его Платон. — Не хочешь — не говори. Никто же тебя щипцами за язык не тянет… Каждый имеет право на тайны, верно, ребята?.. Пошли!

Вот и конец.

Не было ни ссоры, ни драки. Даже обидных фраз вроде бы не было. Но сразу сделалось их не шестеро, а пятеро и один.

Так же, как раньше, шагали они через бурьян, иван-чай и плети мышиного гороха. Так же весело перекликались… Выпустили крольчонка, он ускакал, встряхивая ушами. Все помахали ему руками. Кроме Шурки.

Пошли снова. Шурка шагал словно с холодным булыжником в груди.

Женька пошла рядом.

— Шур… ты чего?

— Так…

— Ты не расстраивайся.

Он собрал остатки ершистости:

— Я и не думаю!

Женька отстала. Ну вот! Порвалась последняя ниточка…

Нет, не совсем порвалась. У калитки Платона, когда все говорили друг другу (и Шурке, кстати) «пока» и «до завтра», Женька сказала жалобно:

— Шурчик, ты в порядке?

— Увидимся позже… — горько хмыкнул он. И пошел к трамвайной остановке. Не потому, что не хотел разговаривать. Просто снова, второй раз за сегодня, испугался, что разревется. Ко всем бедам не хватало еще и такого скандала!..

Но раз он так ушел — будто все оборвал! — теперь и Женька, наверно, не захочет его видеть…

В мире Великого Кристалла происходила трагедия — крошечная, но такая же страшная, как гибель галактики. Для бесконечного пространства все равно: что галактика, что молекула. А молекула из шести атомов рассыпа?лась неудержимо…

Впрочем, пятеро будут жить без Шурки как прежде.

А он — как без них?

Как без Женьки?..

Шурка добрел до остановки, сел под железным навесом на скамью из реек. Напротив сидела девочка лет пяти и ее красивая молодая мама. Счастливая девочка со счастливой мамой…

Шурка вытащил отвертку. Отпечатал на ладони узорчатую звездочку-снежинку… И резанула его досада!

Почему на свете все так нелепо! Подло!

Гурский прав был — ничего хорошего нет на Земле! Скорей бы на Рею!

Но не хотел Шурка на Рею. Хотел быть здесь! На старых улицах с иван-чаем, на Буграх. И чтобы рядом — Платон, Кустик, Ник, Тина. И Женька, Женька…

Может, пойти и выложить все? Может, выкинуть к чертям отвертку?

Шурка не выкинул. Только с досадой ударил ею по краю скамьи. Отлетела щепка. Стержень сорвался и скользнул по ноге, разодрал кожу от колена до косточки.

Девочка вскрикнула.

Шурка вскочил и, роняя в траву густую кровь, бросился вдоль рельсов. И плакал…

Впрочем, когда он добрался до дома, на ноге был уже заросший розовый рубец.

3. Трамвайное кольцо

Большой бестолковый и беспощадный мир жил по своим правилам — как ему хотелось (или не хотелось, но получалось). Большому взрослому миру не было дела до Шуркиных бед. Он, этот мир, со своими идиотскими хлопотами, потрясениями и заботами врывался в дом через телеэкран.

Перед экраном сидела баба Дуся. Оглянулась, когда Шурка вошел.

— Слышь, а бразильцы выиграли у итальянцев-то. В игре ничего друг другу забить не могли, только по пенальти взяли верх… Итальянские болельщики повыкидывали из окон свои телевизоры. От досады!

«Ну и холера с ними», — сказал про себя Шурка. Но обижать таким отзывом бабу Дусю не стал. Молча ушел к себе, лег, уставился в потолок.