Хуан Дьявол (ЛП) - Адамс Браво Каридад - Страница 36

- Не знаю. Иногда я ничего не знаю. Я грешу невежественностью или перехитрил себя…

- Будет лучше, если ты закроешь глаза и попытаешься поправиться. Если то, что ты должен сказать – условные знаки скрытого сокровища на каком-то острове, подожди, когда старший помощник твоего корабля привезет их. Классика, не так ли? Наследство пирата Хуана. Тебе так нравится больше? Ни Бога и ни Дьявола…

- Моника, я не отвечал тебе, как должен был. Иногда у меня ощущение, что я веду себя с тобой как дикарь. Я попросил тебя ничего не отвечать мне. Слушай только меня, слушай, и если тебе не понравится слушать, то забудь. Я буду бесконечно благодарен тебе в любом случае, лишь не уходила. Не говори ничего… Я хочу представлять, что сам отвечу на то, что хотел бы от тебя услышать…

- Могу я узнать, что ты хочешь, чтобы я ответила? – спросила Моника, не в силах сдерживать напряженное волнение.

- Вот бинты и горячая вода. Капитану хуже?

Сегундо посмотрел в глаза Моники, влажные от слез; затем посмотрел в землистое, бледное лицо Хуана, на кровь, пропитавшую белую рубашку и, встревожившись, посоветовал:

- Нужно сменить бинты, хозяйка, рана снова открылась…!

И с мастерством солдата Сегундо принялся менять повязки, в то время как Моника приблизилась к распахнутому над морем окну и вдохнула свежий воздух, который, казалось вернул ее к жизни…

- Сегундо, где Моника? – спросил Хуан слабым и тихим голосом.

- Вон там, у окна, смотрит на море, капитан. Вы хотите что-то сказать ей…?

- Нет. Не мешай ей. Послушай, Сегундо, если ты любишь женщину больше жизни и думаешь, что она любит другого и рядом с ним может быть счастлива, ты будешь удерживать ее? Ты бы последовал печальной судьбе, только бы видеть ее рядом, слушать, чувствовать, мечтать иногда, что она полюбит тебя? Ты бы это сделал, Сегундо?

- Не знаю, как правильно ответить вам, капитан. Но я… Какое значение может иметь женщина, которая не любит? Не знаю, ответ ли это, но…

- Это ответ, Сегундо. Ты ответил…

Упавший духом Хуан закрыл измученные веки, будто отягощенный внезапной усталостью. Сегундо закончил работу и сделал несколько нерешительных шагов, а Моника с вопросительным выражением приблизилась, ничего не подозревающая.

- Вот… Думаю, капитану нужно поспать. У него сильная лихорадка, и мне кажется, он бредит. Он должен бы… успокоиться...

- Я останусь, Сегундо. Иди. Я буду с ним…

Долгое время Моника ждала, а затем приблизилась к кровати. Издали она смотрела на него до тех пор, пока ритм дыхания не стал размеренным, пока тот не стал казаться спящим. Тогда она приблизилась шаг за шагом, сердечно глядя на него. Теперь она могла окружить его огромной волной нежности и невольно подумала, что под этим низким, жалким и треснувшим потолком, протекали очень горькие дни жизни этого человека, который не знал в детстве улыбок и ласк. Возможно, он был много раз болен в этих суровых стенах, и лишь Провидение хранило его жизнь. Как же она хотела опуститься над темной головой, покрыть поцелуями лоб, щеки, теперь бледные губы, убаюкать на руках, словно он снова стал ребенком. Она хотела быть рядом, дышать тем же воздухом, каким дышал он. Ее колени подогнулись, и она съежилась рядом с ним, у его обнаженной шеи, и прошептала:

- Хуан… Если бы ты любил меня…

Моника поднялась с жесткого пола, рядом с ложем Хуана, мгновенно провалившись в сон, уставшая и измученная. Дрожащая, она подошла к окну, открытому настежь. Маленькая смуглая тень шевелилась около камней, и Моника упрекнула:

- Что ты делаешь там, Колибри? Почему не спишь? Что с тобой?

- Со мной ничего. Я здесь на случай, если вы позовете. Я не могу уснуть, потому что очень жарко. Нужно видеть эту жару. И небо опять стало другим, хозяйка. Заметили?

Колибри приблизился к окну с другой стороны, оперся о дверной оклад, в который вцепились руки Моники. Наивным взглядом огромных глаз он рассматривал небо, переполненное красноватыми облаками, густыми и пузатыми; небо висело так низко, что казалось огромной парусиной, протянутой над суровым пейзажем; таким туманным, что не видно было даже вершин гор. Моника не подняла головы. Ее глаза смотрели вдоль дорог, жадно искали по рядам солдат, и сердце замерло, не увидев экипажа Ренато. И с беспокойством она спросила у Колибри:

- Сеньор Ренато уже уехал, да?

- Да, хозяйка. Уехал, а охрана уже дважды сменилась. Там внизу рыбаки чинят большую лодку… – и понизив голос, начал объяснять таинственным голосом: – Они никому не хотят говорить. Они хотят выйти оттуда в море, а когда будут на другой стороне, то подложат бочку пороха между рифов, под лагерь, где находятся солдаты, и зажгут фитиль с длинным шнурком, чтобы все умерли.

- Но это преступление, настоящее убийство, которое Хуан никогда бы не разрешил!

- Они не хотят, чтобы хозяин узнал. Они вне себя, так как ранены, и один из четырех раненых вчера, брат Мартина, уже умирает…

- Они добьются, что нас всех убьют! Только этого они добьются!

- Это же Сегундо сказал Мартину, а тот ответил, что ничего не имеет значения, если он отомстит за брата, потому что кровь – самое важное на свете. А Сегундо ответил, что ему более всего важен капитан, чем вся его семья вместе взятые… что капитан больше, чем брат, больше, чем отец. И я сказал, что это правда, потому что капитан спас жизнь Сегундо, и еще мне, хозяйка. Вы плачете?

- Нет, Колибри, только размышляю…

- О чем, хозяйка? Капитану плохо, поэтому?

- Нет, Колибри, не думаю, что настолько плохо. Думаю, нет ничего чернее чудовищной ненависти, которая иногда проливает кровь между братьями, и хуже злобы, которая может подняться в наших близких по крови.

Взволнованная, она повернулась и посмотрела на Хуана, и среди теней, окутавших мрачную хижину, она будто видела одни глаза, яркие губы, белые руки, неясные очертания, которые заполняли все, завладевая Хуаном, заставляя ее отступить, будто восстало непреодолимое прошлое, разделяющее ее с мужем, которого она любила, и тихо побежали слезы. Горючие слезы самоотречения, которые столько раз она проливала.

12.

Каталина де Мольнар опять села в кровати, испуганно прислушиваясь к глухому звуку приближающихся барабанов, раздававшихся всю ночь. В слабом свете лампады, милосердно поставленной у подножья царившего в спальне образа, распространявшей по комнате теплый трепещущий свет, бледный отблеск которой словно усиливал тоску, переполнявшую сердце матери. Она подошла к окну, выходящему на галерею. Все нескончаемые часы этой ночи она безуспешно звала служанок, теребила шелковые кисточки, висевшие на кровати. Теперь же нечто вроде детского ужаса подпрыгнуло к горлу, на миг погасив ее скорбь, и она позвала высоким голосом:

- Петра… Хуана…! Никого нет что ли? Боже мой! Что это? Что происходит? Отец Вивье!

Проходившая неподалеку тень заботливо приблизилась. Это был священник, вынужденный гость в роскошном доме Кампо Реаль, бледное похудевшее лицо казалось таким же беспокойным, как лицо Каталины де Мольнар, и он спросил:

- Каталина, что с вами? Что происходит? Хотели чего-то?

- Нет; сначала тишина, а потом… потом этот шум, музыка… Недостойно, что работники празднуют, когда цветы еще не засохли на могиле моей дочери…!

- Музыка, которую вы слышите, Каталина, – это не праздник. Я хорошо знаком с песнями этих людей, и это не праздник, наоборот…

В полумраке галереи Каталина де Мольнар приблизилась к священнику; с непреодолимым страхом они наблюдали за странным хождением черных форм…

- Это ритуал похорон, и в то же время. Слушайте, Каталина, слушайте хорошо: они говорят. Видите. Да. Говорят странные слова на африканском языке, но это означает одно. Единственное, что я понимаю из того, что они произносят. Это означает месть. Эти люди жаждут мести. И к тому же что-то несут, похоже, это носилки с трупом.

- Кого? Кого?