Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович - Страница 23

Вдруг какой-то городишко встал у моего окна: заграничные людишки, и чужая речь слышна.

А потом опять галопом сквозь рассветы и туман проскакала вся Европа.

За окошком — океан!

Свирепеют злые штормы, волны небывалой формы,

выше крыши, больше нормы, и в поклонах корабли.

А вагон стоит упорно.

Качки нет. И нет земли.

В том отцепленном вагоне удивительный покой, а вокруг меня в разгоне раскрутился шар земной.

После океанской порки материк притормозил...

Ноги я размял в Нью-Йорке, кое-что сообразил.

Завертелась вновь пружина. Проскочил в один момент экзотической картиной азиатский континент.

Семенили государства, суетились города.

Не успев сказать им «здравствуй», я прощался навсегда.

Проявились вновь заботы, завершался круг судьбы.

Круг беды или почёта?

Шаг замедлили столбы.

Снова город мой вернулся, скатертью лежит перрон.

Как некстати я проснулся!

Я хочу обратно в сон.

1991

Я понял, что необразован, хоть и прожил немало лет, хотя начитан и подкован, хоть и объехал целый свет.

Иной мужик, что рос в деревне, попросвещённее меня — легко читает в книге древней, природной книге бытия.

Он сойку отличит от дятла, не спутает с пшеницей рожь, ему как своему понятна реки предутренняя дрожь.

По голосу он понимает, кто — коноплянка или дрозд?

В чужом лесу не заплутает и знает много разных звёзд.

По запаху он ищет травы, легко в реке отыщет брод.

Он изучил букашек нравы, какая рыба где живёт.

Ему любой зверёныш ведом, и словно азбука — поля.

В преданьях, переданных дедом, ему завещана земля.

Угадывает он погоду, набит приметами — не счесть!

Не знает, любит ли природу, поскольку сам природа есть.

Ещё пишу, снимаю, сочиняю.

Дела идут, и вроде хороши.

Но знаю — не живу, а доживаю.

И это пониманье — боль души.

Не жду удачи, озаренья, взлёта.

Мне так и не достался главный приз. И предстоит паршивенькое что-то, крушение или круженье вниз.

Эпоха раскрутилась многолико и припустилась в суматошный бег. Смотрю ей вслед безропотно и тихо, оставшийся в минувшем человек.

1992

На горных дорогах устраивают приспособление, чтобы гасить скорость, если у машины вдруг откажут тормоза. Называется оно — «улавливающий тупик»!

Не надо слишком быстро ездить, запальчиво стремиться вдаль.

Наступит некогда возмездье — вас остановят враз. А жаль!

Не надо слишком лихо мчаться, других азартно обходить.

Придётся разочароваться — придётся долго слёзы лить.

Зачем вводить людей в расстройство и издавать победный крик?

Есть специальное устройство: улавливающий тупик.

Вот вы несётесь, вы несётесь, и не нужны вам тормоза!

Добро, коль сами разобьётесь.

А то помогут вам друзья.

Ведь вы, набрав большую скорость, тем огорчите всех. Тогда решат, что повернуть вас впору на путь, который в никуда.

Но если всё ж, презрев условья, вы вырветесь в чудесный миг, вас заарканят, вновь изловят, собьют, сошлют, заткнут в тупик.

Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Весна.

И жизнь легка. Не давит её ноша.

И на душе такая тишина,

что, кажется, от счастья задохнёшься.

Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Зима.

И жизнь тяжка. И неподъёмна ноша.

И на душе такая кутерьма,

что, кажется, от горя задохнёшься.

То ночь жарка, а то морозен день.

Вся жизнь в полоску, словно шкура тигра. А на душе такая дребедень.

Да, жаль, к концу подходят эти игры...

* * *

Осень начинается в горах, а затем сползает вниз, в долины.

В нижний лес прокрался жёлтый страх, белый снег покрасил все вершины.

Старость начинается в ногах, даже в зной, укутанные, мёрзнут.

И ползёт наверх холодный страх предисловием событий грозных.

* * *

Какие звонкие ребята пришли в конце пятидесятых, — худы, крикливы, небогаты, со свежим чувством, с тонкой кожей, со словом новым, непохожим; глаза дерзки, упрямы мышцы — певцы, актёры, живописцы, творцы кино и музыканты.

Какие звонкие таланты!

Теперь, в конце восьмидесятых, в почёте прежние ребята, богаты и лауреаты, и телом, и душой пузаты, пропал их праведный запал.

Теперь, в конце восьмидесятых, оборотились в доставал.

Какая жалкая расплата!

1989

Я тороплю и тороплюсь!

Я, как курьерский поезд, куда-то бесконечно мчусь, никак не успокоюсь.

Несусь без остановки, не надо, мол, парковки, я лишь в лихом движенье спасусь от пораженья.

Я тороплюсь и тороплю, остались сзади лица...

И запоздало я скорблю — не смог остановиться.

Как много пробуксовок и передозировок.

Я весь в изнеможенье, скорее бы паденье.

Я тороплю и тороплюсь!

Но сколько можно, сколько? Я развалюсь, я расколюсь на мелкие осколки.

Но я отваги наберусь и наконец остановлюсь.

По сторонам я оглянусь и, может, в чём-то разберусь.

Сменю я установку, возьму переигровку. Поскольку наслажденье всегда в освобожденье.

Когда-то, не помню уж точно когда, на свет я родился зачем-то...

Ответить не смог, хоть промчались года, на уйму вопросов заветных.

Зачем-то на землю ложится туман, всё зыбко, размыто, нечётко.

Неверные тени, какой-то обман, и дождик бормочет о чём-то.

О чём он хлопочет? Что хочет сказать? Иль в страшных грехах повиниться? Боюсь, не придётся об этом узнать, придётся с незнаньем смириться.

От звука, который никто не издал, доходит какое-то эхо.

О чём-то скрипит и старуха-изба, ровесница страшного века.

И ночь для чего-то сменяется днём, куда-то несутся минуты.

Зачем-то разрушен родительский дом, и сердце болит почему-то.

О чём-то кричат меж собою грачи, земля проплывает под ними.

А я всё пытаюсь припомнить в ночи какое-то женское имя.

Зачем-то бежит по теченью вода, зачем-то листва опадает.

И жизнь утекает куда-то. Куда?

Куда и зачем утекает?

Кончается всё. Видно, я не пойму загадок, что мучают с детства.

И эти «куда-то», «о чём-то», «к чему» я вам оставляю в наследство.

КАПРИЗНАЯ ПАМЯТЬ

У памяти моей дурное свойство — любая пакость будет долго тлеть.

Хочу прогнать больное беспокойство, но не могу себя преодолеть.

Как в безразмерной «камере храненья», в сознанье чемоданы и мешки, в которых накопились оскорбленья, обиды, униженья и щелчки.

Не в силах изменить свою природу, я поимённо помню всех врагов. Обиды-шрамы ноют в непогоду.

К прощенью я, простите, не готов.

В самом себе копаюсь я капризно, на свалке памяти я чёрт-те что храню. Обидчиков повычеркав из жизни, я их в воображенье хороню.

Конечно, признавать всё это стыдно, и я раскрыл свой неприглядный вид.

Я очень плох! И это очевидно!

Моё сознанье — летопись обид! 3

Я летал над ночною землёй, занимались рассветные сумерки... Каркал голос — бесплотный и злой, будто я и судьба моя умерли.

Начинался меж тем новый день, захотелось мне с ним прошвырнуться. Нацепил я луну набекрень и гулял над Китаем и Турцией.

Я свободен от всех и от вся!

Не подумайте дурно, но с облака я на землю дождём пролился, а потом прогремел, словно колокол.

Пусть не прав я, пускай виноват.

Ну, пописал и пукнул нечаянно.

Но они ж из зениток палят!

Разве это сосуществование?

Тут цунами я с цепи спустил, то есть дул пред собой и покрикивал, мрак ужасный нарочно сгустил, пилотировал с воплями дикими.

Люди, бросьте меня донимать!

Дайте жить-поживать, как мне хочется. Просто в небе люблю я летать, среди звёзд, облаков, в одиночестве.

Лесная речка вьётся средь деревьев. Там, где мелеет, убыстряет ход.

Река несёт печальные потери, но неизменно движется вперёд.