Предатели по призванию - Щербаненко Джорджо - Страница 13

10

Ехать в полдень через весь Милан не самое приятное занятие: тот, у кого есть выбор, всегда откажется от такой поездки; на бульваре Фульвио Тести Маскаранти начал считать светофоры, у которых они стояли, и до Порта-Тичинезе насчитал тридцать два. Как на карусели для самых маленьких, они описали полукруг по площади 24 Мая в шестирядном потоке машин, полюбовались Дарсеной – миланским портом (Дука от кого-то слышал, что этот порт занимает пятое место в мире по перевозке грузов, не важно, что там за грузы, пускай хоть камни и песок).

– Проезжайте по правому берегу, – сказал он.

Он имел в виду правый берег Большого подъемного канала, тот самый, по которому всего три дня назад ночью, в грозу, ехали ныне покойные Сильвано и его подружка; сейчас над каналом сияло солнце и дул ветерок с гор. Они быстро нашли место происшествия: там асфальт был весь искорежен гусеницами автокрана, поднимавшего со дна машину, а Маскаранти обнаружил на стене дома следы от пуль. Дука неотрывно глядел в воду. Зачем им понадобилось ехать по этой узкой дороге? Поехали бы по левому берегу – там дорога пошире, возможно, и спаслись бы от расстрела в упор. И вот ведь что странно: убийцы как будто знали, по какому берегу они поедут, и точное время, и многое другое.

Теперь путь Дуки и Маскаранти лежал в Романо-Банко, но туда надо было прибыть не раньше половины второго, когда мясник Ульрико Брамбилла отобедает, – зачем отрывать человека от еды? В Корсико они по мосту переехали на другой берег: на указателе в конце улицы Данте прочли, что в Романо-Банко – налево; асфальтированная дорога петляла то среди полей, то меж домов городского типа (попадались даже намеки на высотные здания); немного спустя другой указатель пригласил их в Романо-Банко, предупредив, что сигналить в этой деревушке не разрешается.

– Давайте прямо к церкви.

По довольно широким улицам, меж беспорядочно разбросанных домов, Маскаранти направил машину к небольшой колокольне.

А может, подумал Дука, они и правда заказали грузовик с цветами из Сан-Ремо. Возле ветхой, бедненькой и какой-то трогательной в своем убожестве церкви еще витал сладковатый аромат гвоздик; на церковной площади они развернулись и, расспросив нескольких прохожих на главной улице, без труда отыскали дом синьора Ульрико Брамбиллы – одноэтажный особнячок с крохотным палисадником, нет, даже не палисадником, а просто полоской газона.

– Можно повидать синьора Брамбиллу?

Худая, одетая в черное и совсем еще не старая женщина (хотя женственности на этом изжелта-бледном лице и в глазах, обведенных темно-синими кругами и сеточкой морщин, почти не осталось) ответила с тревогой в голосе:

– Нет его, уехал.

– Вот как? И далеко? Я, видите ли, друг Сильвано.

Конечно, такая дружба чести ему не делает, но в каком-то смысле они действительно были друзьями. Их связывали деньги, женщина, чью честь они оба «отстаивали» (да будет позволителен такой эвфемизм), и оружие, так что отношения между ними вполне подходят под данное определение.

Имя Сильвано, как он и ожидал, произвело на женщину в черном эффект «зеленой улицы»: она поочередно смерила незнакомцев взглядом и отступила в сторону, пропуская в дом – самый обычный, деревенский; видно, Ульрико Брамбилла, несмотря на свои миллионы, решил оставить здесь все в первозданном виде – это он-то, который мог скупить все дома и все земли Ка'Тарино!

– Не знаю, куда он поехал, – сказала женщина (а Дука подумал: отчего у нее в голосе такой страх, может быть, она боится Сильвано?).

Они прошли в гостиную или же столовую (хотя вряд ли здесь когда-либо накрывали стол – в таких домах обедают, как правило, в кухне) с квадратным столом посередине и стульями с четырех сторон; на столе – вышитая салфетка явно ручной работы, по стенам друг против друга два буфета, над одним – ходики; пол выложен надраенной до блеска красной плиткой; рядом с дверью – жесткий диванчик, скорее даже трехместное сиденье, на которое они оба уселись без приглашения; женщина в черном платье и с деревенским пучком на затылке не сводила с них глаз.

– Мне надо поговорить с Ульрико. – В этом уютном, навевающем сон полумраке ему подумалось, что мясник, должно быть, человек с головой, раз не выстроил себе огромную виллу по проекту архитектора и не обставил ее сделанной на заказ мебелью. Дука ни разу его не видел, но про себя уже решил, что имя Ульрико никак ему не подходит. – Это очень срочно. Дела плохи.

Женщине наверняка и пятидесяти нет, а ведь видно, что в молодости была, как сказали бы в Милане, «здоровая красивая баба».

Последние слова Дуки опять произвели на нее эффект «зеленой улицы», но внезапная волна ярости сразу же погасила зеленый свет.

– Куда уж хуже, – отчеканила она, – он было под венец собрался, а невеста возьми да утони в канаве, выходит, на кладбище надо идти, я сама ему присоветовала уехать на время.

– А вы кто такая? – в лоб спросил Дука.

– Продавщица, – ответила женщина. – Продавщица из мясной лавки, тут, в Романо-Банко. Нет, – сразу же поправилась она, – кассирша, – видимо сочтя, что таким образом прибавляет себе весу.

Что ж, логично: в городской лавке Ульрико держит молодую секс-бомбу, а в деревенской – женщину скромную и пожилую.

– А еще я веду его хозяйство, – заявила она с гордым вызовом – так, чтобы они все поняли.

И хорошо ведешь, подумал Дука, глядя на плитки пола, отполированные, но без навязчивого блеска; от всей обстановки веет стариной, теплом и уютом – нигде ни пылинки, никаких запахов, каждая вещь на своем месте: если она и за Ульрико так же ухаживала, то он просто счастливчик.

– Я должен поговорить с Ульрико, – твердил Дука, голос его звучал скорее занудно, чем угрожающе. – Это очень срочно.

Тогда она села, отодвинув от стола один из стульев; и вдруг сквозь полуоткрытое окно, задернутое простыми белыми занавесками, прорвался бесплотный солнечный луч, упал на блестящую столешницу и отразился на лице женщины, высветив мешки под глазами, морщинки, стареющую кожу. Но она и не думала хорониться в тени, напротив, с гордой небрежностью выставляла напоказ свое увядание.

– Не знаю я, куда он поехал.

Веселенький разговор, ничего не скажешь: он якобы должен переговорить с Ульрико, а она не знает, куда он поехал. Наконец Дука решился выложить козырь.

– Сильвано оставил мне одну вещь, и Ульрико в курсе дела.

Она клюнула на эту приманку, во всяком случае, лицо, освещенное солнечным лучом, как-то сразу окаменело.

– Ничего не знаю.

Эта фраза очень многозначна. Она, к примеру, может означать: «Знаю, но ни за что ему не скажу, только бы сам не догадался». Ох уж эта хитрость людская. Да он насквозь таких хитрюг видит!

– Сами понимаете, я не могу долго держать эту вещь дома.

Ему стало жаль женщину: несмотря на возраст, многоопытность, крестьянскую хитрость, в душе у нее сохранилась первозданная, детская наивность, приведшая ее в ловушку.

– Он будет мне звонить сегодня, я ему передам.

Это уже что-то: Ульрико Брамбилла будет звонить; может, она и впрямь не знает, где он, но главное – он будет звонить. Да, скорее всего, не знает: Ульрико мог это от нее скрыть, а возможно, и сам не задерживается на одном месте. Значит, он пустился в бега? А почему? В бега пускаются по разным причинам, например, от горя: невеста утонула «в канаве» – так без всякого почтения отозвалась о Большом канале женщина в черном, – а жених закрыл все четыре лавки (Карруа полагает, что их у него больше, только остальные записаны не на его имя) и поехал оплакивать ее в уединении, подальше от людских глаз. Впрочем, Ульрико Брамбилла вряд ли окажется столь чувствительным субъектом. Скорее, его погоняет страх. Страх перед кем-то.

– Да, уж пожалуйста, передайте. – Дука не шелохнулся – продолжал сидеть на зеленом диване, рядом с Маскаранти. – А мы подождем, и, когда он позвонит, вы ему скажете, что нам непременно надо с ним поговорить и передать ему эту вещь.