Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 78

Странная девка.

Ну да боги попустят, выйдет замуж, образумится. А жасмин панна Арцумейко в гостиной поставит. Или лучше у жилички в комнатах? У самой-то у нее на жасминовый терпкий аромат мигрень начаться может.

Нет, у жилички букету самое место.

Вот только тугая ветка, сплошь усыпанная крупным белым цветом, никак не желала ломаться, она гнулась, раскачивалась, а после вовсе вывернулась из пальцев панны Арцумейко, пребольно по ним хлестанув. Это было прямо-таки оскорбительно!

И панна Арцумейко сунула стальной веер под мышку. Она не привыкла отступать. И уступать какому-то там кусту точно не собиралась.

Взявшись обеими руками за ветку, панна Арцумейко потянула ее на себя.

Куст захрустел.

Затрещал.

И ветка будто бы поддалась, согнулась плетью, но вдруг из самого жасминового нутра вылезла харя, уродливей которой панна Арцумейко в жизни не видела.

Харя была собачьей, аккурат что тот кобель цепной, премного раздражавший панну Арцумейко самим фактом своего существования, только много, много больше. И глаза еще красным полыхали. От удивления — все ж таки сколь много всякого скрывают благообразные соседские кусты — панна Арцумейко ветку и выпустила. А та, распрямившись, хлестанула тварь прямо по влажному темному носу.

Чувствительно, видать, хлестанула…

Тварь взвыла дурниной и подскочила… панна Арцумейко тоже взвыла, надеясь втайне, что не дурниной, а так, как полагается выть женщине, попавшей в затруднительные обстоятельства.

— Боги милосердные! — возопила она, поднявши очи к небесам, однако богов ей явлено не было, но только лишь та самая, не ко времени вызревшая луна.

Тварь же, видать, тоже сообразила, что деваться панне Арцумейко некуда, и вылезла на дорогу. Ох ты ж, Иржена милосердная… как можно этакое страхолюдство вынести-то?

Панна Арцумейко перекрестилась и веер перехватила поудобней.

Монстра… монстра не спешила нападать. Стояла на задних лапах, коротеньких, каких-то скукоженных, хвост поджимала. Спина ее поднималась горбом, бугрились мышцами плечи. Шея была коротка, а голова гляделась несоразмерно маленькой.

— Кыш пошла, — строгим голосом, который все же дрогнул — а что, ведь панна Арцумейко, если разобраться, живой человек и страхам подвластная, — сказала она твари.

Та зарычала.

И подобралась ближе. На шажок всего… а ведь лапы-то, лапы огроменные… с когтями, что ножи мясницкие… и клыки в лунном свете поблескивают выразительно.

Слюна капает.

Хоть бы не бешеная… почему-то сама мысль о том, что погибнет панна Арцумейко от клыков бешеной монстры, никак не желала укладываться в голове. Быть может, оттого, что благодаря творчеству пана Зусека вознамерилась она прожить до ста лет, а тут… вылезло… грозится…

Тварь зарычала… громко так, выразительно. И треклятый кобель ответил на него тонюсеньким голосочком…

— Ты… — Панна Арцумейко ясно осознала себя беззащитной бедной женщиной в затруднительных обстоятельствах. Правда, рыцаря, готового с сими обстоятельствами вступить в борьбу, поблизости не наблюдалась. — Ты… пшел отсюдова…

Она замахнулась веером.

— Ходят тут… всякие… — От собственной смелости голова шла кругом. — Мешают приличным людям отдыхать!

Она наступала, грозно размахивая веером, будто бы тот был не веером, но мечом.

И монстра, ошалев, видать, от этакого произволу, пятилась… пятилась… а упершись задом в заборчик, соседский, пана Завжилика, опомнилась.

И рявкнула.

Так рявкнула, что панна Арцумейко присела от страху.

Она почти смирилась с неизбежностью смерти, но, силясь отстрочить ее — все ж таки на оставшуюся жизнь имелись у панны Арцумейко планы, — выставила перед собою веер. Не спас бы веер, совершенно точно не спас бы…

Монстра приближалась неторопливо, как-то припадая на левый бок. Скалилась. И, подобравшись к панне Арцумейко вплотную, дыхнула в самое ее лицо. И дыхание это, горячее, зловонное, заставило панну Арцумейко перекривиться.

Зубы чистить надобно!

Порошком!

Мысль сия была, несомненно, несвоевременной… и помолиться бы о спасении грешной души, покаяться, да только какое покаяние, когда в самое лицо гнилью дышат? Только так панна Арцумейко подумала, как грянул выстрел.

Вот прямо над головою и грянул.

Тварь подскочила на четырех лапах, закружилась, подвывая…

— Ишь ты, — голос пана Завжилика звучал рядом, — шустрая какая! А вы, панна Арцумейко, смотрю, женщина крепкая… иная бы в обморок грохнулася…

В обморок грохнуться панне Арцумейко мешало чувство собственного достоинства, а еще заборчик, на который она благоразумно оперлась. И теперь обмахивалась веером с видом пренезависимым. На самом же деле сердце ее колотилось, ноги дрожали, а в голове вертелась одна-единственная мысль — романтические прогулки до добра не доводят.

Вон сказывали в цветочном клубе про чью-то не то внучку, не то дочку, не то вовсе воспитанницу, которая имела необыкновенную склонность к вечерним променадам. И хотя ж совершались оные исключительно под присмотром компаньонки, но все одно закончились побегом.

А спустя полгода девица объявилась.

На сносях.

И ладно что на сносях, теперь это панне Арцумейко не казалось столь уж жутким поворотом событий. Но ведь и по-иному все повернуться может! Выйдешь вот так вечерочком жасмину нарвать, роз чужих понюхать, а тебя возьмут и сожрут самым бесстыдным образом.

Меж тем пан Завжилик вновь выстрелил, и тварь, кувыркавшаяся в пыли, вскочила.

Клацнули зубы.

Тишину слободы нарушил ужасающий вой… монстра взвилась на все четыре лапы, немалым весом своим обрушившись на забор панны Арцумейко, который этакого столкновения не выдержал, и поскакала.

— Мои розы… — всхлипнула панна Арцумейко, ибо роз и вправду было жаль.

В этом году она собиралась представить их на ежегодной цветочной выставке, а еще заявку подала на звание лучшего палисадника… зря, что ли, беседку весною справила… и лавочки кованые…

— Мои розы… — Она готова была разрыдаться. — Он потоптал мои розы! И… и ирисы тоже!

— Я вам новые куплю, — отмахнулся пан Завжилик, который происшествию был рад. Скучно жилось ему в мирной слободе.

В молодости пан Завжилик отличался неспокойным характером, каковой и подтолкнул его к побегу из дому, а такоже стал причиной многих жизненных неурядиц. Однако же к нынешним своим годам, объездив половину мира, побывав в таких глухих местах, о которых познаньские благородные дамы едва ли слышали, он вернулся к родному порогу.

— С-спасибо. — Панна Арцумейко приняла руку, любезно предоставленную паном Завжиликом. Во второй он держал ружье вида пресерьезного. Экие, однако, у соседа увлечения. — Но мой палисадник уже не спасти… посмотрите только, что он сотворил!

Сломанный забор. Кусты растрепанные… и драгоценные ирисы хольмской селекции, на которые панна Арцумейко возлагала немалые надежды — небось больше таких ни у кого не было, — вывернуты с корневищами, растоптаны…

— Удивительная женщина! — Пан Завжилик поцеловал руку. — Я видел, сколь решительно противостояли вы этой твари… признаться, опасался, что не успею, но вы… вы поразили меня в самое сердце своею отвагой!

Он говорил пылко.

И панна Арцумейко, глядя на соседа, вдруг подумала, что иногда от романтических прогулок есть толк… конечно, она не собирается заводить тайного романа, не в ее-то годы, но…

— Вы меня спасли…

— Я был счастлив… и буду еще счастливей, если вы позволите мне исправить все это. Вижу, вы высадили «Лунную ночь». — Он выпустил руку панны Арцумейко, чтобы поднять сломанный цветок. — Изысканный сорт, но, как по мне, слишком капризный… слышали о «Темном бархате»?

Панна Арцумейко кивнула, проникаясь к соседу еще большим уважением. Оно, конечно, и монстру прогнал, но с ружьем любой мало-мальски приличный мужик сладит, а вот чтобы оный мужик и в ирисах разбирался…

— Мне прислали несколько корневищ, как раз искал место… и если вы сочтете возможным принять подобный подарок…