Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 80

Пасть оскаленную.

Клыки.

И ниточку слюны, что на лицо упала… ноздри твари дрогнули, вбирая его запах.

Запоминая.

— А… — Эржбета отчаянно пыталась найти причину достаточно вескую, чтобы остаться в городе. Не то чтобы ей так уж дорог был Познаньск, не дороже собственной жизни, но сама мысль о расставании претила. А вдруг оно навсегда? Ну или на очень долгий срок? Та же Аделия из «Прекрасных снов» ждала возвращения мужа семь лет… у Эржбеты на семь лет вряд ли терпения хватит. Да и Гавриил не муж. — А если он последует за мной?

— Нет. Если бы мог покинуть Познаньск, уже ушел бы. Его здесь держат… и луна снова полная.

Эржбета нахмурилась.

А ведь и вправду полная. И как она не заметила этакой странности? Вчера ведь еще, Эржбета совершенно точно помнила, луна была крохотным новорожденным серпиком. А тут вдруг…

— Как такое…

Она подошла к окну и решительно отдернула гардину.

И вправду… не мерещится ли ей этакое? Луна круглая, раздувшаяся, что мыльный пузырь. Висит над окном, переливается перламутром.

— Колдовкина. — Гавриил умел ступать неслышно. И подошел он близко… непозволительно близко, хотя, конечно, для мужчины, который намеревался провести ночь в шкафу Эржбеты — Иржена милосердная, какой конфуз выйдет, если его там обнаружат, — грани позволительного значительно расширялись.

Эржбета могла бы отстраниться.

Отступить.

Или сделать вид, что не замечает этакого вящего нарушения этикета.

— Почему колдовкина? — Она отступила, но не в сторону, а к Гавриилу, опираясь на плечо его.

— Так говорят… я точно не знаю. — Он нашел Эржбетину руку и пальцы сжал. Нежно так… — Чем сильней колдовка, тем больше она умеет… может…

— Даже луну подвинуть с неба?

— Нет. — Он покачал головой. — Луна прежняя, но… это морок… мне так объясняли. Он иного свойства, чем обыкновенный… если бы она колдовала не луну, а монету, ты бы ощутила и вес этой монеты, и запах ее… и долго бы думала, что держишь в руках золото.

— А на самом деле?

— Веточка. Лист сухой… да и просто песчинка. Главное, что пока морок держится, то все, кто эту песчинку видит, принимают ее за монету…

— И луну, стало быть…

Гавриил кивнул.

— Волкодлак слышит ее зов. Старым волкодлакам луна не нужна, чтобы перекидываться. И даже ночь не нужна…

…тот прекрасно шел и днем по Гавриилову следу. Изредка показываясь, серая тень средь серых теней, различимая лишь тогда, когда сама желала становиться таковой.

— Но вид луны сводит его с ума… он желает крови… здесь слишком много людей. Слишком много запахов. Звуков. Сегодня он пришел за тобой… завтра вернется…

— И ты…

— Убью его.

Он произнес это спокойно, уверенно, будто бы иначе и не могло сложиться.

— Но если… если я уеду, — Эржбета сглотнула, — то он… он ведь почует, что меня здесь нет?

Гавриил вздохнул.

Значит, почует.

— Он найдет кого-нибудь другого?

— Скорее всего…

И этот другой, вернее другая, она ничего не знает… ее не берегут, не стерегут… не защитят. Она, эта неизвестная Эржбете девушка, умрет, потому что колдовка выпустила морок, а Эржбета оказалась слишком труслива, чтобы рискнуть.

— Завтра, — она облизала пересохшие губы, — мы пойдем гулять в парк… вечером…

— Бета!

Ее так никто и никогда не называл.

— Если ты думаешь, что я тебя брошу…

…не бросит.

…семь лет неизвестности точно не по нраву Эржбете.

…и вообще, княжна из «Неутоленных желаний» отправилась следом за супругом к дикому Африканскому континенту, а Эржбете всего-то и надо — в парке прогуляться.

Парк, он поближе Африки будет.

А волкодлаки… должна же быть в ее романе смертоносная компонента…

— Я… — Голос предательски дрогнул, все-таки в отличие от смелой княжны Эржбета была не чужда некоторых разумных опасений. — Я буду приманкой. А ты охотником…

Гавриил задумался на мгновение, но после покачал головой.

— Я буду, — сказал он, — и охотником. И приманкой.

А после глянул так, с насмешкой:

— Бета, ты же одолжишь мне платье?

Эржбета кивнула: все-таки в некоторых просьбах мужчинам не отказывают.

— Перепелка цимбалы печалит лес можжевельник… — пробормотал Себастьян, коснувшись губами беломраморной руки.

От руки пахло тленом.

И появилось ощущение, что сама эта рука лоснилась, словно жиром смазанная. Если и так, то Себастьян очень надеялся, что мазали ее исключительно дамским кремом для пущей белизны и гладкости кожи. Хотя куда уж белее и глаже.

Гаже.

— Что вы сказали, князь?

— Говорю, пальцы у вас удивительно тонкие… такими только на цимбалах играть. — Себастьян ничего не почувствовал.

Он надеялся, что тварь, подаренная Мазеной, не издохла.

Не передумала подчиняться.

И вообще сменила место обитания, поелику в ином случае перспективы лично для Себастьяна вырисовывались совершенно безрадостные. В целом следовало заметить, что перспективы в любом случае вырисовывались безрадостные, но одни явно были безрадостнее других.

— Почему на цимбалах? — удивилась колдовка. — А клавесин?

— Клавесин — это пошлость! — Себастьян отмахнулся. — То ли дело цимбалы… вот лично вы много встречали девиц, способных сыграть что-либо на цимбалах?

Колдовка покачала головой.

— Вот и я о том же… в конце концов, музыкальный инструмент есть отражение индивидуальности. А ваша индивидуальность слишком, уж простите, индивидуальна, чтобы можно было привязать ее к клавесину…

Руку он выпустил. И с немалым трудом удержался, чтобы не вытереть пальцы о грязную Сигизмундусову рубаху.

— Князь, — голос колдовки сделался холоден, — я ценю ваше стремление служить мне, но… мне казалось, что вы не из тех, кто станет выслуживаться.

Надо же, какая принципиальная особа.

Ей тут целый князь… к счастью, пока еще целый, дифирамбы поет, а она недовольна. Значит, ежели б он с гордою головою потребовал бы плахи, она б принялась отговаривать.

— Так ведь, — Себастьян выразительно сунул пальцы под воротничок, — жить-то охота…

— Если вам так охота жить, то что вы в Познаньске не остались?

— Сам удивляюсь.

Евдокия хотела сказать что-то, наверняка едкое, резкое и неуместное в нынешней ситуации, но Себастьян успел перехватить руку.

Сдавить.

— Скажите, неужели вам не жаль девушку? — поинтересовалась колдовка.

— Жаль, — Себастьян был искренен, — но, видите ли, я не склонен к пустому героизму… конечно, если вы пообещаете не вмешиваться, то я попробую девушке помочь.

Колдовка повернулась к Себастьяну.

Мутные глаза.

Темные.

И нельзя в такие смотреться, утянет, разума лишит.

— Вы правы, князь. — Голос-шепот, голос-шелест, в который надо вслушиваться, чтобы не пропустить ни словечка. — Я вмешаюсь. И не позволю вам все испортить… эта девушка уже обещана.

— Кому?

— Им. — Она обвела рукой пустую площадь. — Неужели вы не слышите?

Слышит.

Уже не шепот, не шелест, но голоса… они повторяют нараспев одно имя, и Себастьян пока не может разобрать, какое именно — не его ли собственное? — но знает, что как только поймет, то станет одним из…

— Слышите, — на губах колдовки появилась улыбка, — они ждут, и я не могу подвести их. Однако нам не место здесь.

Она подняла руку — вялый, томный жест. Но, повинуясь ему, мир переменился. Сделался вдруг вязким, ненадежным, словно Себастьян уже попал в зыбунец.

Поблекла проклятая церковь.

И дома исчезли, растаяли не то дымом, не то местным кисельным туманом. Главное, что время замерло, а как отмерло, то и выяснилось, что нет больше деревни.

Где есть?

Где-то, несомненно, есть, может, сзади, может, спереди… главное, что рядом.

— Не трудитесь, князь… вы ведь бывали на изнанке? — Колдовка глядела прямо.

И глаза ее ныне стали черны, не глаза — уголья, которые кто-то злой шутки ради, не иначе, вставил в пустые глазницы. И сажа сыплется из этих ненастоящих глаз, оседает на щеках, марает неприглядную их белизну. Сама-то колдовка того не видит.