Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 91

Она упала.

На сухие камни, о которые рассадила ладони. И живот свело судорогой, и все тело, изломанное, искалеченное чужим взглядом, вытянулось в агонии. Кричать не получалось — пересохло горло. И она корчилась, ползла, не понимая, куда именно ползет. Подальше от камней, от проклятого круга… или не круга, но старой церкви, от которой разило тьмою.

— Дуся! — Этот голос пробился сквозь полог боли.

Невыносимой.

Но она, Евдокия, как-то эту боль выносит… и значит, не столь уж хрупка. Не ничтожна.

— Дуся, дыши ртом… давай, умница… воды… будешь водичку?

Ее подняли рывком. Усадили.

Кукла. Правильно, люди для него, того, кто остался в межмирье, — куклы… и она, Евдокия, фарфоровая. Литые руки. Литые ноги. И голова тоже литая, из фарфора первого класса да расписанная поверху. Волосы приклеены. Глаза распахнуты глупо.

А тело вот тканое, набитое конским волосом.

— Пей давай, по глоточку… за маму твою… тещеньку нашу драгоценную… она же ж, Дусенька, не постесняется самолично заявиться, коль узнает, что с тобою неладно.

Вода холодная.

Пожалуй, это было самое первое безболезненное чувство. Или не чувство, но мысли?

Вода холодная. Сладкая.

— Сделает мне усекновение хвоста аль иных каких важных частей тела… про братца моего вообще молчу…

Бес.

У него вода.

Во фляге. Фляга старая, битая. Где взял? Лучше не спрашивать, а пить, пока вода еще есть… и Евдокия глотает, глотает, силясь наполнить пустоту внутри. И флягу не держит — держится за нее.

— Он у нас ныне в рассудке своем… поглянь, как скалится… ага… недоволен…

Голос есть, а Себастьяна нет. Точнее, он присутствует, но где-то вовне, отдельно от фляги, в которую Евдокия вцепилась.

Не человек — тень расплывчатая.

И еще одна рядом, но эта тоже — нелюдь.

Евдокия рассмеялась, до того замечательной показалась ей собственная шутка. И смех этот длился и длился.

— Ну ты что… Дуся… уже все, почитай… осталось только в повозку эту загрузиться — и домой… мы же ж и дошли, и нашли… и подвигов совершили столько, что и внукам рассказывать хватит, и правнукам…

Глупости говорит.

Но пускай покуда говорит, а Евдокия слышит, то и в теле собственном удержится. А оно, подведшее, оживало. Странно так, тянущей болью в руках и ногах, тяжестью в животе, будто туда не воду — камень подкинули.

— Я… — голос прозвучал надсаженно, — в… в порядке… наверное… Лихо…

— Тут он. — Себастьян флягу отобрал. — Собственной мордой наглою, в которую бы плюнуть…

Лихо зарычал.

А глаза человеческие. Жутко так… морда звериная, а глаза человеческие.

— И плюну. — Себастьяна рык не испугал нисколько. — Когда человеком станешь… нет, ты каким местом вообще думал, когда во все эти дела ввязался? Молчи, без тебя знаю, что не головой… головою думать — это сложно, не каждому дано…

Руку Евдокии подал, и она приняла. Оперлась. Удивилась вяло тому, что вовсе способна идти.

— Но вообще, родственные лобзания и прочие радости предлагаю отложить. — Себастьян глядел не на Евдокию, на небо.

Серое небо, по которому расползалась клякса, будто кто-то с той стороны чернила пролил… а может, и не чернила, но кислоту. Она разъедала небесную твердь. А как разъест до дыр, то и вниз хлынет.

— Не знаю, что это, но оно мне категорически не внушает симпатии. — Себастьян старался держаться бодро, хотя чувство было такое, что с него шкуру заживо содрали. А после вновь натянули, но сперва щедро изнутри солью натерли.

И жгло.

И чешуя, которая то появлялась, то исчезала, не могла избавить от боли. И броситься бы наземь с воплем позорным, с криком. Покатиться, сдирая неудобную шкуру когтями… то-то потеха будет.

Не дождутся.

Выдержит. Как-нибудь. И пусть улыбка его ныне больше на оскал похожа, ну так ничего… скалиться, оно тоже полезно… главное, экипаж тут… пешком бы они далеко не ушли.

Еще бы понять, как управиться.

Как-нибудь… главное, чтоб быстро… этакую механизму Себастьяну доводилось видать на прошлогодней выставке. Нет, та попроще была… поменьше…

— Дусенька, свет души моей… а ты не скалься, нечего было из дому сбегать… сделай доброе дело, садись в экипажу… поедем… мы поедем, мы помчимся…

Наверное, вот так с ума и сходят.

Через боль. Через силу. Выплескивая ярость песнею собственного сочинения…

— …по болотам утром ранним… — Себастьян облизал потрескавшиеся губы. Пить хотелось… но фляга одна, и та краденая…

…или заимствованная у разбойничков. Судя по тому, что творилось в храме, в который их выбросило, разбойникам она больше без надобности. А Себастьяну пригодится.

Уже пригодилась.

— Садись… давай, сиденья мягкие, кожаные… красота… королевою поедешь… а супруг твой сам пойдет, небось о четырех лапах. Даровали же ему боги их за какою-то надобностью…

Лихо уже не рычал, поскуливал, уткнувшись холодным носом в спину… а хорошо… еще бы почесал, но не его когтищами.

Мысли разбегаются, что тараканы в придорожной гостинице.

И Себастьян потрогал голову, убеждаясь, что та еще на месте. И держится крепко. А вот для мыслей глубоких пока не пригодна…

— От Познаньска как-то же добег… — Если говорить, то в голове временно наступает прояснение. Жаль, что горло дерет и каждое слово едва ли не выплевывать приходится. — И вообще… ты садись, Дусенька, садись… и держись покрепче, чую, хорошо пойдем…

В машину Себастьян забрался с попытки третьей. И то Лихо подтолкнул.

Носом в спину.

Рыкнул что-то этакое, не то одобряющее, не то угрожающее. Хрен разберешь… а чернильное-то пятнышко на небесах разрастается. И ежели приглядеться малость, скажем, скосивши глаза, поелику пялиться в открытую на это пятнышко не получалось, то заметно, что закручивается оно спиралью новой грозы. Аккурат над шпилем храмовым и закручивает.

Вон уже и молнии поползли белыми трещинками.

И стало быть, лупанет… чутье подсказывало Себастьяну, что когда оно лупанет, то лучше бы оказаться где-нибудь подальше…

Аврелий Яковлевич, заботливая душа, не только ключ оставил, но и записочку.

«Слева — тормоз. Справа — газ. Шлём в багажнике сзаду».

Шлем сзаду — это актуальненько… да только до заду этого, в котором шлем, Себастьян не сумеет добраться. Ему бы силенок хватило руля повернуть… эх, а с лошадьми все ж проще.

И ненаследный князь покосился на братца.

А тот, почувствовав этакое не особо своевременное внимание к своей персоне, вовсе оному не обрадовался. Оскалился во все зубы, зарычал… нет, жеребец он, может, еще тот, да вот двоих не увезет точно.

— На. — Евдокия протянула флягу с остатками воды. — И подвинься…

— Дуся…

Она упрямо мотнула головой и поморщилась, видать, голова ее мотанию вовсе не обрадовалась.

— Я… управлялась с такими… доводилось. Маменька купить хотела… но потом посчитали, что неэкономно. Керосину много уходит.

Себастьян переполз на соседнее сиденье. Спорить желания не было. Ежели управлялась, то и ладно. То и замечательно просто.

Евдокия отерла лицо. Решительно повернула ключ, и механизмус отозвался протяжным рокотом.

— Хорошо звучит, — пробормотала Евдокия и косу за спину перебросила. — Интересно, сколько в нем лошадиных сил…

— Лошадиных — не знаю, ведьмаковских точно немерено. — Себастьяну рокот не понравился. Вся метаморфическая его натура решительным образом протестовала против этакого над собою издевательства.

Лучше уж верхом на волкодлаке.

— Гибридный, значит…

Повозка тронулась мягко.

А вот разворачивалась долго, пытаясь втиснуться на слишком узкую улочку. А когда стала-таки к храму задом, к болотам широченным носом своим, на котором сияла-переливалась хромом крылатая фигурка, то и мотор зарычал иначе.

Глуше. Грозней.

— Держись…

Держался.

Вот обеими руками держался. Одной за дверцу, другой за спинку сиденья, кожаного, полированного… а ведьмаков треклятый экипаж летел по дороге, набирая скорость.