Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 99

С капустой.

В животе заурчало, но Гавриил лишь слюну сглотнул да в одеяло закрутился. Пирожки? Небось на каторге пирожков не бывает, ни с капустою, ни с зайчатиной, ни с иными какими изысками… подумалось, что по пирожкам он будет тосковать особенно.

А еще по Бете… надо было рассказать все как оно есть, а он промолчал. И, выходит, молчанием этим обманул доверие… и вообще нехорошо поступил.

Наставник за этакое точно коленями на горох поставил бы. Вразумления ради. И прав был бы всецело.

Евстафий Елисеевич огляделся, головою покачал и, склонившись над самым ухом дежурного, поинтересовался этак по-отечески ласково:

— И чего нам снится?

— Да… — Дежурный приоткрыл левый глаз, осоловелый, сонно-мечтательный, а потому, узрев начальство, не сразу и понял, что присутствует оно, так сказать, во плоти. — Вас и сню, Евстафий Елисеевич.

И зевнул широко-широко.

— Это ты зря. Начальство снить — плохая примета.

— Почему?

Теперь открылся и второй глаз.

— Премии лишишься, — наставительно заметил Евстафий Елисеевич, а после шлем приподнял и пирожки забрал.

— А…

— И пирожков.

Дежурный счел за лучшее с начальством, пусть и исключительно снящимся, не спорить. Да и пирожки, утром купленные, небось зачерствели… и вообще, для воеводы пирожков не жалко.

Пущай поправляется.

— Не будем мешать человеку. — Евстафий Елисеевич пирожок понюхал и со вздохом — соскучился он по нормальной-то еде — протянул Гавриилу. — На, болезный, а то на тебя глядишь, и прям сердце кровью обливается. Кожа да кости…

Отказываться Гавриил не стал. После охоты есть хотелось неимоверно. И тело ломило, особенно плечи, и прилечь бы, поспать, да не выйдет.

Воевода, который и в больничном-то наряде умудрялся глядеться солидно, поднялся по узкой лестнице. И не обернулся ни разу, чтоб проверить, идет ли Гавриил следом.

Мелькнула трусливая мысль — сбежать.

А что… дежурный-то спит. И не помеха он, если разобраться… и Евстафий Елисеевич тоже… он-то в возрасте мужчина, веса солидного, такому не пристало погонями баловаться… и без револьверу…

Не догонят.

А там затеряется Гавриил в Познаньске, пускай ищут… после из Познаньска выберется… и в Приграничье, где охотнику самое место. Только… получится тогда, что подведет он Евстафия Елисеевича, который за Гавриила перед Тайной канцелярией поручался. И будут с того воеводе большие неприятности… может, вовсе в отставку ушлют или в тюрьму даже, как пособника.

А он не виноватый.

Хороший.

Пирожком даже поделился.

В кабинете познаньского воеводы пахло пустырником, лавандой и еще кельнскою водой, причем последней особенно крепко, будто бы воду эту разлили на ковровой дорожке. Запах был столь силен, что и Евстафий Елисеевич его почуял. Дернул носом, кашлянул, пробормотал:

— От ить… не терпится ему…

И пояснил, хотя Гавриил ни о чем таком не спрашивал:

— Заместитель мой. Ильюшка… справный парень был, с разумением, с пониманием, пока не испортили…

— Кто?

— Да разве ж я знаю? — Евстафий Елисеевич вытащил из нижнего ящика шандал и три свечи, перевязанные тесемочкой. — Или одни, или другие… я многим-то не по нраву. Свечей нам хватит? А то я не больно-то нонешний електрический свет жалую. От него голову ломить.

Гавриил кивнул.

Хватит.

— Ты садись куда… так вот, был Ильюшка себе и был, служил… не скажу что сильно хорошо, нету у него к акторскому делу таланту, зато с хозяйством нашим он на раз управляется. Митрофаныч его мне и присоветовал, как сам в отставку ушел…

Зачем это все?

Пирожок. Рассказ… ему бы бумагу да перо, чтоб изложил все, как оно было по правде. Чистосердечное признание… не послабления ради, не из страха, но потому как заслуживает Евстафий Елисеевич правды.

А он не спешит.

Переставляет вещицы по столу.

Кривится.

И верно, Гавриилу тоже неприятно было бы, когда б его, Гавриила, вещи кто-нибудь трогал.

— Я и подумал, что и вправду… пусть занимается человек, к чему душа лежит. Хороший хозяйственник нигде не лишний. Только ж не знал, что Ильюшка с того возомнил, будто я его себе в преемственники готовлю.

Евстафий Елисеевич кресло тронул, вновь вздохнул и велел:

— Садись. Говорить будем.

Гавриил сел.

Говорить? Написать проще было бы, слова-то правильные он давным-давно придумал, а говорить…

— Да и появились у нашего Ильюшки друзья в верхах, которым он бы на воеводином месте сподручен был. Воспользовался оказией, ирод…

Евстафий Елисеевич смахнул рукавом больничной рубахи не то пыль, не то след того, неизвестного Гавриилу Ильюшки, чей призрак мешал беседе.

— Вернусь — уволю.

— За что?

— А просто так. — Евстафий Елисеевич откинулся в кресле и бронзовый бюст государя к окошку повернул. — Я начальник. Имею полное право самодурствовать.

Веско прозвучало.

— Ты ж не молчи, Гаврюша… не молчи… давай сказывай, с чего все началось…

…с мамки. С того, что была она некрасива. На Приграничье женщин немного, а потому и редко встретишь такую, которая б заневестилась. На каждую, даже бесприданницу горькую, своя судьба сыщется.

Да только не помогало мамке приданое.

Было его — хутор, еще дедом поставленный, а на хуторе — хозяйство. Крепкое, надобно сказать. И лошадка при нем имелася, и коровы, свиней аж пять голов да прочей живности, но вот… не заладилось.

Нельзя сказать, чтобы Зузанна Пшигинска вовсе была уродлива.

Не рябая.

Не кривая.

Росту, правда, огроменного, выше всех мужиков в округе. И силищи немалой. Но все ж… все ж имелось в чертах ее лица что-то такое, пугающее. И женихи, а находились такие, которые, на приданое польстившись, шли к Зузанне на поклон, исчезали.

Так бы и вековала она век бобылкою горькой, да… вскоре после смерти отца, как в селе шептались, не случайной вовсе, Зузанна забрюхатела. От кого?

Не ведали.

Всякое говорили… и местных мужиков перебирали, гадая, сколько им выпить пришлося, чтоб этакую раскрасавицу в постель уложить, и заезжих.

Правды не знал никто.

— Ей было двадцать пять. Там… на деревне… в двадцать пять — почти старуха уже… она и решила, что терять нечего, что… до круга дошла каменного… он поблизости от нашего дома был. — Гавриил сглотнул. Говорилось тяжко, как в те, первые дни, когда он прибился к людям.

И наставники, помнится, в нежелании Гавриила говорить видели тлетворное влияние животной его натуры… правда, не знали точно, что за животное в нем сидит.

— Она слышала, что камни эти любое желание исполнить могут. Она принесла им черного петуха. И барашка. И… и попросила о ребенке. Ей очень хотелось ребеночка… она сказала, что не помнит, как оно было… просто пришла на ночь глядя, а глаза когда открыла — то и рассвет уже.

Хорошо, что познаньский воевода слушал молча, только перо в пальцах вертел и на перо это глядел. Правильно, Гавриил не смог бы говорить, если бы глядели на него.

— Она потом уже поняла, что беременная… испугалась… тогда еще она умела бояться… и обычным человеком была. Наверное, если бы нашелся хоть кто-то, кто бы… она бы и осталась обычным. А вот не нашелся… и камни… я к ним потом сам бегал. У камней спокойно так… как будто… не знаю, как будто это лучшее место на всей земле.

Гавриил закрыл глаза.

Серые стражи.

Круг травяной. И тишина. Ночь догорает, он слышит ее, как и тех, кто живет в ночи. Ходит, не смея переступить границу…

— Она… она не хотела, чтобы они знали, другие люди. Из деревни. Только беременность не скрыть было, хотя она долго скрывала… сама-то большая… крепкая… а живот — не очень… когда братьев носила, то живот был огромный. Отчим еще боялся, чтобы с ней беды не приключилось. В последний месяц повсюду с ней за ручку ходил… а она счастлива была. — Гавриил сглотнул, потому что воспоминания об этом чужом счастье причиняли боль.