Автономный рейд - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 119

Глава двадцать третья. Полный облом

...В лазурном море, оставляя белые пенистые следы, петляли скутера, кудрявые от вечнозеленой растительности скалы коричневыми щербатыми откосами нависали над пляжем, а Принцесса стояла на просторном балконе, переполняя своей роскошью строгий купальник...

Когда я пришел в себя, все вокруг дребезжало и грохотало. Меня будто засунули в железную бочку и расстреливали из гранатомета. Я даже не слышал дроби, которую выбивали мои зубы. Руки мои были стянуты за спиной, а ног я не чувствовал вовсе. Только боль в голове и жуткий холод...

Как понял гораздо позже, я лежал на поддоне в транспортном самолете.

Естественно, он летел. Куда-то. Он летел очень долго, так что я успел несколько раз качнуться на зыбких качелях бреда, то забываясь, то снова приходя в себя, пока не очнулся окончательно. Сил дрожать уже не было. Я просто пребывал внутри замерзшего до полной потери чувствительности тела и думал о том мужике, которого оставил тысячу лет назад промерзать в багажнике. «Боже, — думал я, — дай мне выпутаться сейчас, и я больше никогда не вляпаюсь! Я никогда никого больше и пальцем не трону. Вот расплачусь с теми, кто меня мучает, и больше — никогда!.. А все-таки слишком уж пунктуально Ты воздаешь за каждую мою оплошность — не может быть, чтобы он тогда лежал в багажнике целые сутки!»

Через вечность с небольшим мое тело-скафандр кто-то поднял, несмотря на то что тряска и грохот вокруг продолжались, и куда-то потащил. Очень было страшно: если моим плечом или ногой заденут какой-нибудь косяк, то моя конечность с хрустом отвалится, и через образовавшуюся дыру холод доберется до мозга, в котором еще пульсировала теплая боль, эта слабо скулящая боль — единственное, что осталось от меня живого. Несущие говорили между собой до того невнятно, что я не мог понять ни слова. Впрочем, не очень и пытался.

Больше внимания приходилось уделять дыханию: ребра так задубели, что грудная клетка совершенно перестала раздвигаться. Воздух приходилось откусывать по чуть-чуть, обсасывать, а потом осторожно глотать. Но тряска и грохот, кажется, кончились совсем.

Потом вдруг вокруг стало светло и тепло, боль осталась, но сделалась упоительно живой.

«Боже, — думал я, смакуя эту боль, — спасибо за то, что Ты наконец-то сделал меня мазохистом!»

Потом меня пытались отвлечь от этого удовольствия, тормоша, раздевая и протирая какой-то едкой и вонючей гадостью. Потом мне вливали в глотку не менее противное обжигающее пойло. Но я совершенно не сопротивлялся, понимая, что не заслуживаю больше права на сопротивление. Я обязан терпеть все, к чему Он меня приговорил. И видимо, я правильно себя вел, потому что вскоре мне было даровано сладкое и нежное покачивание в лазурных водах рядом с манящим, но недосягаемым телом Принцессы.

Потом палачи попытались все это у меня отобрать. И я начал осторожно, стараясь не перешагнуть невзначай пределов необходимой обороны, сопротивляться: боясь наказания, я все-таки отваживался сжимать разбухшие веки. Меня били по щекам, но я упрямо жмурился, пока не услышал голос При.

Она звала на помощь, и я вскинулся, пытаясь ее разглядеть.

Обман, опять обман! Ее нигде не было. А подняться мне не дала тяжесть на плечах.

— ...Куда я его потащу, обмороженного?! — резко гаркнул кому-то, кто стоял за моим изголовьем, бородатый горбоносый мужик, стоявший у изножья старозаветной кровати с высокими трубчатыми железными спинками. Заметив мой взгляд, горбоносый осекся и, бросив: «Вон, лупает глазами ваш поросенок!» — ушел в распахнутую дверь.

Зря он это сказал. Если уж ты чувствуешь, что раздосадован, то лучше не выпуливать свою энергию в крик, а сосредоточиться на молчании. Я вспомнил все. Одно его слово, словно включив во мне некую реакцию, в мгновение ока привело меня в чувство. Одно-единственное слово. Но какое!

Поросенок.

Так называют человека, которого берут с собой на акцию, чтобы там его и оставить, мертвого, как ложный след. Ай да покупатели! Они не только само оружие купили, но в качестве бесплатного, а возможно, оплаченного приложения — и того, кто им якобы воспользовался. Понятно, почему негодовал горбоносый: обмороженный, неспособный самостоятельно передвигаться человек смотрелся в этом амплуа слишком уж подозрительно. Это обнадеживало. Я, пока мне не вкололи чего-то еще, задрал голову, стараясь увидеть того, кто стоял у моей головы.

Разглядел.

Каток. Подполковник Катков в парадном мундире при всех регалиях. А орденов-то у него, орденов...

«Это просто такая полоса, — успокаивал я себя, обмякая. — То везло и везло, а теперь — не везет. Все-таки Он мне уже очень много дал: Принцессу, приключения, деньги. А теперь дает другим. Все справедливо. Видимо, я где-то переусердствовал, превысил, посвоевольничал. Вот Он и осерчал. Но, похоже, еще не потерял надежды. Потому что, если бы Он махнул на меня рукой, меня бы уже поджаривали. Но Он зачем-то оставил меня в живых и позволяет им меня мучить. Наверное, хочет, чтобы я что-то понял. Примем за основу, что я должен понять нечто. Каток...» Тут я уплыл в беспамятство, но и там, в беспамятстве, помнил: Каток!

Зачем Он пересек меня с ним? Допустим, что есть только два варианта.

На ангела этот тип — Катков, Артемов, неважно — никак не похож. Значит, он — от Его Оппонента... В младые годы меня изрядно напичкали атеистическим фанатизмом. Сами рассуждения о Боге и Дьяволе я привык считать... неприличными, что ли? Это настолько в меня въелось, что до сих пор вслух я не отважусь произнести нечто более откровенное, нежели: «В этом что-то есть». Зато про себя я давно понял: воюя за свою жизнь, непременно нужно отдавать себе отчет, на чьей ты стороне. Без этого своих от чужих не отличишь и будешь болтаться, как дерьмо в проруби. Не говорю, что я уже все усвоил в этой области. Но мне легче: думаю только за себя. В силу невеликого ума действую методом «тыка». Сделал — посмотрел: ага, прошел номер. Значит, правильно. А если вслед за действием тебе врезали, значит, не туда полез. Это порой очень болезненно, но и наглядно. Вот и сейчас, стоило мне сосредоточиться на попытке понять Его волю при данных обстоятельствах, сразу боль в измочаленном теле куда-то отступила, а в мыслях начал наводиться порядок.