Поэзия первых лет революции - Меньшутин Андрей - Страница 119

Все звуки жизни и природы

Я облекать в размер привык:

Плеск речек, гром, свист непогоды,

Треск ружей, баррикадный крик39.

Вот эта страсть и способность откликаться на «все звуки жизни» и была реализована Брюсовым в особенно широких размерах после Октября, когда сама действительность толкала его ко все новым и новым поэтическим изысканиям, призванным воплотить «все, что интересует и волнует современного человека», как настойчиво заявлял он в предисловии к одному из своих сборников40. Последнее семилетие литературной работы Брюсова характеризуется значительным расширением его поэтического кругозора, что осуществлялось в первую очередь за счет выдвижения на передний план общественно-политической проблематики, возросшей «доли» гражданских стихов, а также обострившегося внимания поэта к проблемам современной физики, математики, астрономии и т. д. И в стилевом отношении этот период его творчества отмечен чрезвычайно резкими и стремительными переходами от одной манеры к другой, обилием новшеств, заметной «чересполосицей», возникавшей в результате многообразия жизненных и поэтических интересов, исканий, «опытов».

Его стих претерпевает изменения, во многом родственные тем процессам, которые протекали тогда в языке ряда поэтов молодого поколения. В частности, стремясь передать свои бурные чувства поэта-гражданина или же сложные умопостроения, связанные с новейшими научными открытиями (теория относительности и т. д.), Брюсов нередко переходит к тому «сгущенному», экспрессивно-насыщенному стиху, который раньше не был ему свойствен. Явная «перегрузка» ощутима в его усложненном образном строе, в смелых лексических смешениях, в нервном, «изломанном» синтаксисе, в уплотнившемся «звукоряде». Теперь он очень охотно прибегает к ритмико-интонационным «сдвигам» и «перебоям», к труднопроизносимым, громоздким скоплениям согласных, производящих впечатление сокрушительного звукового напора, толчка, взрыва и весьма неожиданных для его поэтики, формировавшейся в свое время на основе символистского «сладкозвучия», «певучести». Такие строки «нового» Брюсова, как:

Жизнь вкруг свистит льдяной метелью,

День к дню жмет горло как тесьма41.

или:

Ты ль пригоршнями строфы, по радио,

Новый орфик, на Марс готовишь?

Но короче аркан, - земной радиус:

Вязнешь по-пояс в прошлом, то бишь!

Этот стих, этот вскрик - отзвук: выплакать

Страх, что враг камень в лоб загонит,

Черепка скрип на сланце, а вы: плакат

Там в межзвездном, - Lux-Zug, - вагоне!42

или:

Что Сан-Фриско, Сан-Пьер, Лиссабон, Сиракузы!

Мир потрясся! пансейм! дым из центра веков!

В прах скайскарперы! крейсеры вверх! на все вкусы!

Звезды трещин, развал скал, клинки ледников43.

- позволяют говорить о явном движении его стиха «влево» и напоминают то о «скрежещущей» фонетике Маяковского, то о «косноязычном» бормотании Пастернака, то о разорванной, «взлохмаченной» метафористике имажинистов. Очень чуткий к новейшим достижениям в области стихотворной техники, Брюсов легко перенимал даже столь частные приемы, как неологизмы Северянина («осоюзим», «влекомит») или «перевертни» Хлебникова (см. его «Опыты»). В ряде произведений он испытал зависимость от Б. Пастернака (что не скрывал, а подчеркивал в статьях и комментариях к своим стихам), а также проявлял особенный интерес к творчеству Н. Асеева, который переживал и о и о тогда период радикальной перестройки своей поэтической системы и тоже во многом шел путем звукового экспериментирования, что неожиданным образом и сблизило, по-видимому, этих очень не похожих друг на друга поэтов - представителей двух разных поколений и направлений.

При наличии весьма серьезных и принципиальных разногласий с футуристами (в отношении к культурному наследству, по вопросам взаимодействия формы и содержания), Брюсова увлекала сама футуристическая идея дерзкого формального изобретательства, и он приветствовал даже «ломку языка» отражавшую, по его мнению, эпоху революционных бурь и знаменующую обновление и возрождение омертвевшей поэтической речи, которой вернулась первозданная свежесть и мощь. На эту тему им было написано стихотворение «Новый синтаксис» (1922), в котором языковой переворот - «Век взвихрен был; стихия речи чудовищами шла из русл...» - трактовался как источник нового искусства, искусства будущего, в котором Брюсов видел и свое место, притом - «с левого края».

В напеве первом пусть кричащий

Звук: то забыл про немоту

Сын Креза, то в воскресшей чаще

Возобновленный зов «ату!»

Над Метценжером и Матиссом

Пронесся озверелый лов, -

Сквозь Репина к супрематистам,

От Пушкина до этих слов44.

Но параллельно с этими «футуристическими» устремлениями в творчестве Брюсова действовали интересы и требования совершенно иного порядка, идущие от классических традиций, от его прежних, издавна сложившихся вкусов. Среди поэтов той поры он -был самым «широким», «всеобъемлющим» автором и легко сочетал даже в пределах одного произведения разные «грани», исключающие друг друга, а здесь находившиеся в теснейшем соседстве. В его поэзии уживались доходившая до сухости рассудочность и исступленная, не знающая удержу, страстность, ясный логический ум, склонность к точным наукам и бредовые видения в духе сюрреализма, ученый кабинетного типа и пылкий трибун, гимны в честь революции и пряная любовная лирика старого брюсовского «образца», нередко окрашенная мотивами декадентской эротики. Такая же «многоликость», смешение, пестрота господствуют в стиле Брюсова, создавая очень сложную, «разностильную» картину. При том автор (и в этом, может быть, самая поразительная черта его поэтической натуры) не испытывает внутренних затруднений от этих противоречий, а как бы движим, окрылен ими и «черпает отовсюду», не боясь сегодня писать совсем по-другому, чем он писал вчера и стремясь не к преодолению, а к совмещению и нагнетанию различных «крайностей».

Брюсов на всем протяжении своего творческого пути руководствовался идеей поэтического универсализма; им владело стремление охватить все, что существует и существовало в мире, воплотив разнохарактерные явления в подобающей каждому «случаю» форме. В самый ранний, декадентский период его творчества эта идея получала субъективно-идеалистическое истолкование как своего рода «учение о множестве истин», каждая из которых равноценна другой (ибо все они относительны и имеют один источник - субъективное сознание).

В 1899 году он записывает в дневнике: «Истинно и то, и это. Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять... Да я и всегда об этом думал. Ибо мне было смешным наше стремление к единству сил или начал или истины. Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. „Я“ это - такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь - любовь к себе и поклонение себе. Credo »45.