Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 70

Стук замолкал, потом начинался снова. Минут двадцать добивался неизвестный сосед ответа и, убедившись, должно быть, что рядом в камере нет никого, замолчал. Тогда застучал Алексей — сбивчиво, громко — и в ту же минуту услышал ответный размеренный стук.

Как сообщить о себе соседу? Как узнать, кто он? Накипала злоба на собственную беспомощность и бессилие. «А может быть, там шпион?.. Нарочно посажен выпытывать?..» — мелькнула мысль, и она несколько успокоила Алексея. Он упорно навязывал ее себе.

Прошел день, другой, третий. Алексея не допрашивали и не выпускали на прогулки. В камере изучен был каждый вершок. По вечерам слышался стук. Он испытывал терпение. Хотелось курить, и мысль о папироске, о возможности хоть раз затянуться кружила голову. Время словно остановилось.

Только через неделю вызвали его на допрос. Алексей ждал угроз, издевательства, но жандармский полковник встретил его не только вежливо, но почти ласково. Поднялся из-за стола, учтиво наклонил голову, потом втянул ее в плечи и развел руками.

— Понимаете, батенька мой, целую неделю вас продержали, а зря. Совсем зря, оказывается. И моя вина в этом тоже есть, прошу извинить. Садитесь, пожалуйста... Черт знает, как вышло все... Садитесь, садитесь. Сегодня будете на свободе.

Вот уж этого Алексей никак не мог ожидать и даже растерялся. Он приготовился к допросу, готовый выдержать злые, колкие взгляды, а у полковника было добродушное, какое-то домашнее, а не официальное лицо, и так естественно было его смущение. Он суетился, раскладывал на столе какие-то бумаги и, нисколько не задумываясь над своими словами, говорил:

— Вся ваша вина заключается только в молодости, ну... в естественных порывах к лучшему, к некоторым, как бы сказать, идеалам, — растопырив пальцы, потряс он рукой в воздухе. — Молодости свойственны увлечения, без этого не может сформироваться настоящий человек. У меня у самого сын, будучи студентом... Да что там сын, — сам я в молодости такие номера откалывал, что... Всю Россию тогда нужно в тюрьму засадить, если уж на то пошло. И нельзя человеческую мысль упрятать в рамки законов. А у нас, к сожалению, есть любители усердствовать не по разуму. Понимаете, что хотели заварить, — подался полковник ближе к Алексею и понизил голос, — объявить вас чуть ли не главарем. Сам крикнул: «Я — социалист!..» И потом — этот флажок... Очень много нелепого в жизни, очень... Вы можете зайти в лавку и купить десять, двадцать аршин кумача; несите на виду у всех, и никто ничего не скажет, а лоскут в пол-аршина, которому копейка цена, может наделать переполох. Парадокс, а?.. Символ, штандарт, знамя!.. И, понимаете, в этот копеечный лоскут хотели закатать человеческую жизнь. В общем, черт знает что! А я им говорю: то, что Алексей Брагин выкрикнул, будто он социалист, и этим лоскутком помахал, может служить не обвинением, а его оправданием. Как вы не можете понять, господа, что это же абсолютно несерьезно! Ни один действительно злонамеренный человек не будет лезть на рожон. И что же он этим флажком — государственный строй смахнул, что ли?.. Это же было просто мальчишеской выходкой, только и всего. Ну, пожурите его, предупредите, наконец, чтобы он не позволял себе таких шуток, а делать из него преступника — это из рук вон... В общем, я взял ваше дело от этих господ в свои руки, и мы все быстро уладим. Главное в том, говорю я им, что Брагин совершенно серьезно порвал все свои прежние связи. Переписки с Петербургом он не ведет, держится тихо и скромно. У полиции уже была попытка в чем-то заподозрить его, и все это лопнуло как мыльный пузырь. И надо различать, господа, где действительно злонамерение, а где — легкомысленное озорство. А молодость всегда есть молодость со всеми ее увлечениями. Я-то отлично понимаю это... Некрасов... «Сейте разумное, доброе, вечное...», «Где мужик, там и стон...» — и так далее. Служение народу, высокие идеалы — все, все это было. И даже мой собственный сын, говорю... Только я сделал бы одно замечание: эти народовольческие идеи уже изжили себя, и вы, Алексей... Я буду называть вас Алешей. Не возражаете?

— Пожалуйста, — улыбнулся Алексей.

— Да... Так вот я говорю: вы, Алеша, несколько опоздали. Теперь даже коллеги народовольцев, революционеры другого толка, так называемые марксисты, — нападают на них, обвиняя в ложном пути. Но я вас опять-таки понимаю: у народовольцев была романтика, и это могло захватить. Но все это теперь уже в прошлом, а всякая затяжная игра, какой бы она интересной ни казалась поначалу, под конец становится скучной. Так случилось и с этой игрой в революцию. Ну, да вы сами отлично поняли это, раз отошли от всего. И, чтобы, говорю, нам со всем этим покончить, попрошу у вас, Алеша, подтверждения, что вы действительно от организации отошли и свои прошлые связи с ней считаете именно увлечением молодости, и мы все ваше дело закроем, — откинулся полковник на спинку кресла, готовый теперь слушать его.

— Я не понимаю, о какой организации вы говорите, — сказал Алексей.

— Ну, там... В Петербурге...

— Я ни в какой организации не был.

— Ну, между нами-то говоря... — добродушно посмеялся полковник. — Не думайте, что я собираюсь вас как-то ловить. Избавь бог от такой мысли. Наоборот, сам раскрыл вам все карты. И не надо скрывать от меня. Я дал самому себе слово выпутать вас из всей этой нелепой истории. В этом вся моя цель.

Признать себя причастным к какой-либо революционной организации — значит произнести самому себе приговор. Нет, пусть уж это делают господа тюремщики. Сколько рядовых, еще ни в чем не проявивших себя революционеров только по одному подозрению загнано в тюрьмы, выслано административным порядком! Алексей понимал, что все эти хитросплетения слов, которые расточал перед ним полковник с таким добродушным видом, на самом деле нужны ему для приговора судебной палаты. Но помимо этого полковник хотел от него признания в причастности к организации, с которой он, Алексей, действительно не имел ничего общего. Народники... Он сам боролся с ними и отвергал их идеи. Но не объяснять же жандарму свои взгляды! Он выслушает их, и приговор будет уже предрешен. Хитрит господин полковник, так и с ним надо хитрить.

— Ни к какой организации я не принадлежал и не принадлежу, — заявил Алексей.

— Следовательно, считаете себя верноподданным? — уточнял полковник.

— Конечно.

— На существующее смотрите, как на должное и необходимое?

— Да.

— Как на должное и необходимое… зло, добавляете про себя? — усмехнулся полковник.

— Вы напрасно стараетесь читать мои мысли.

— Да нет... Это я так, шучу, — отмахнулся полковник от сказанного. — Выясним еще только один вопрос... Как вы, Алеша, считаете... Департамент полиции, жандармское управление... по-вашему, они защищают государя императора и весь политический строй нашего государства?

— Да, защищают.

— И, следовательно, они необходимы, — как бы продолжая слова Алексея, добавил полковник. — Хорошо. И вот вам сказали бы: докажите свою преданность, свое звание истинного русского верноподданного человека. Вы согласились бы доказать?

— Я не понимаю, господин полковник, — тихо проговорил Алексей, чувствуя, как перехватывает горло приливом прорывающейся ненависти. Отвел в сторону от полковника взгляд и крепко сжал пальцы.

— Если бы, — так же спокойно разъяснял полковник, — сказали вам: молодой человек, вы считаете себя верноподданным, вы любите своего государя и, как истинно русский человек, готовы не пожалеть для него ничего. Государь император достоин этого, его именно так беззаветно любит русский народ. Но в России есть иноверцы, есть люди, желающие погубить государство и государя, и с ними надлежит жестоко бороться... И сказали бы вам: молодой человек, внесите и вы свою лепту, помогите своему государю в борьбе с его внутренними врагами. Что бы вы сказали на это?

Алексей молчал.

— Вы согласились бы помогать, допустим, нам, — верным стражам его императорского величества? Ну смелее, смелей... Отвечайте.