Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 75

Алексей молчал.

— У тебя что, язык присох?!

— До тех пор не отвечу, пока вы по-человечески не будете со мной разговаривать.

— Ах, ты так... Ребята! — крикнул смотритель надзирателям. — А ну, покажите ему разговор!

Подскочили двое, схватили Алексея за руки. Третий, подойдя не спеша, пристально посмотрел ему в глаза, медленно засучил рукав и, размахнувшись, ударил по лицу и сам крякнул.

— Еще, вашскородие?

— Вали, вали, разукрашивай.

Надзиратель замахнулся и ударил снова. Алексей вырывался, но четыре руки крепко держали его.

— Тпрру... Тпрру, коняшка... — усмехнулся смотритель. — С норовом, никак?

— С норовом, вашскородье.

— А ты ему, Нефед, позвони, — подсказал смотритель, — пускай послушает.

Один из надзирателей, державший Алексея, откинулся назад, чтобы не помешать, а названный Нефедом сплюнул в руку и ударил Алексея в ухо.

— Ну, как? Звенит? — спросил смотритель. — Хватит пока. Узнаем сейчас... Слышал ты такой разговор? Или другим ухом послушаешь? — подошел он к Алексею. — Молчишь?

Алексей молчал.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал смотритель, — а теперь и на покой можно. Посидишь да подумаешь, кто ты есть... В этот, что рядом с кладовой, — кивнул он надзирателям.

Держа арестанта за руки и за шиворот, они протащили его по другому коридору и втолкнули в карцер. Алексей ткнулся головой в стену и упал. Рука попала в какую-то лужу.

Свет в карцер не проникал. Алексей пробовал подняться — все тело больно заныло. Саднило и горело лицо; во рту не шевелился распухший язык.

Вспомнил, как все случилось. Утром пришел в камеру надзиратель, чтобы погасить лампу. Сидящего на нарах Алексея он грубо толкнул, проворчав: «Чего бельмы выкатил? Подотри у параши вон...» Алексей отошел, проговорив: «Ты бы воды принес. Пить всем хочется, а остатки, гляди, застоялись», — и указал на бочку. «Я тебе напою, погоди!» — пригрозил, уходя, надзиратель. И минут через двадцать после этого Брагина вызвали в тюремную контору к смотрителю.

Алексей лежал в карцере на каменном холодном и липком полу. Шли минуты, часы. Все еще день или ночь на дворе? В ушах звон, словно лежит он, Алексей, прислонившись к телеграфному столбу, в чистом ветреном поле. Все тело трясло неудержимым ознобом.

Наступление следующего дня он определил по приходу надзирателя принесшего кусок хлеба и кружку воды.

В приоткрытую дверь доносился откуда-то крик избиваемого арестанта, и следом за этим по всей тюрьме пронесся грохот. Это арестанты колотили в двери своих камер, кричали, свистели, поднимали многоголосый, непрерывающийся вой.

Кого били? Уголовного, политического? За что?..

Принятой от надзирателя кружкой Алексей запустил в дверную щель, кружка ударилась о железо, отскочила, загромыхала по каменным плитам пола. Надзиратель ударил Алексея фонарем по голове. Разбилось стекло. Огонек взметнулся и погас. Быстро выскочив из карцера, надзиратель захлопнул за собой дверь.

Прошли еще сутки.

Алексея вывели, и дневной свет ослепил, закружил голову. В окно коридора проникал узкий солнечный луч, голубел кусочек ясного неба. Алексей шел, шатаясь из стороны в сторону, поддерживаемый под руки двумя надзирателями.

— Ты что ж, сукин сын, вздумал фонари казенные колотить? — встретил его смотритель окриком.

Отворилась дверь, и в нее вошел арестант в сопровождении еще одного надзирателя.

— Вот, вашскородье, поговорите с таким.

Смотритель оставил Алексея и шагнул к кандальнику-новичку.

— Ты почему не слушаешься надзирателя?! Почему свой гонор показываешь?.. Тебя посадили — сиди, приказывают идти гулять — гуляй. Что говорят, все должен выполнять беспрекословно. Тебя, негодяя, могут на голове заставить ходить — и ты все равно обязан повиноваться.

— Господин смотритель, у меня нога больная, не могу я гулять.

— А если тебе приказывают?.. Да хошь безногим будь, а я плясать тебя заставить могу. Знаешь ты это?.. Уводи на место политика, — указал смотритель надзирателю на Алексея, — а я с этим займусь... Он еще у нас не учен.

Лающий, но уже неразборчивый крик смотрителя слышался Алексею еще некоторое время, потом смолк. Алексея втолкнули в камеру. Денис Юрлов и старик каторжанин помогли ему забраться на нары. Вялым, потупевшим взглядом смотрел Алексей на склонившихся над ним людей. Их лица расплывались в глазах, пропадали и появлялись вновь. На одну секунду ясно мелькнуло лицо горбуна Стася, а потом тоже исчезло. Что говорили — не слышал. Забытье, тишина.

Старик каторжанин намочил водой край своего халата и старался стереть с опухшего лица Алексея почерневшую, запекшуюся кровь.

Когда Алексей очнулся, первое, во что уперся его взгляд, — это была надпись на стене. Как же не замечал ее раньше? Или она появилась недавно? На стене было написано: «Степан в чахотке. Сообщите отцу на ст. Ряжск, стрелочнику Курбатову». И — немного пониже: «Идем в Нерчинскую, а Никанора с Петром — в Александровский централ».

Алексей облокотился на руку и стал шарить взглядом по исцарапанной и исписанной стене. В одном месте прочел: «Вся наша надежда на рабочих». Подумал: «Надо тоже написать... Чем бы только?.. Ногтем выскрести?.. Написать: «Товарищи, держитесь стойко. Смерть самодержавию. Смерть!»

— Ожил, никак? — посмотрел на него старик каторжанин. И крикнул: — Эй, Денис! Очухался твой политик, ожил.

К Алексею подошел Денис Юрлов.

— Ну, как?.. Здорово они тебя это?..

— А ты привыкай, парень, — обратился к Алексею старик. — Теперь ко всему привыкай. А сробел — пропал. По-нашему так. Однова совсем так убьют.

— Не убьют, выживу, — сказал Алексей. — Они думают, что усмирят. Только злее сделают. Убить — могут, а сломить — никогда.

Глава тридцать вторая

НЕ ПОМНЯЩИЕ РОДСТВА

Прошла неделя. Вечером, после поверки и молитвы, надзиратель сказал, что наутро часть арестантов двинется дальше. Алексею хотелось, чтобы это утро наступило скорее и чтобы в партию, предназначенную к дальнейшему следованию, попал и он. Оставить бы поскорее и эту тюрьму, отодвинуть и ее в прошлое. Пусть будет снова пятиверстный переход к вокзалу, но зато он будет по утренним просыпающимся улицам. Скорее бы в вагон, где хоть из-за решеток окон будут видны поля, леса, просторы земли. Прислонившись к окну, Алексей будет следить, как поезд начнет покрывать сбивчивым стуком колес версту за верстой, громыхать по мостам, одолевать подъемы и спуски. Будут видны люди без кандалов; они проводят взглядом проходящий состав, помашут рукою вслед.

Едва начало светать, когда старший надзиратель стал выкрикивать фамилии арестантов. Из шестидесяти человек было вызвано из этой камеры двадцать пять. В их число попали Алексей, Стась, Денис Юрлов и остальные политические. Старик каторжанин, сосед Алексея по нарам, оставался до следующей партии.

— Мать их мять!.. Тоже, порядки... Жди теперь, — ворчал он.

— Забирай бутор. Выходи, кого вызвали! — выкрикнул надзиратель.

Бутор — арестантский багаж в вещевом мешке — забрать было недолго. Подгоняемые криками надзирателя, вызванные торопились. Снова по десятку вводили их в тюремную контору, где сдачу арестантов производил теперь начальник тюрьмы, а приемку — конвойный начальник. Снова опрос, сличение со статейным списком, обыск. Особое внимание уделялось кандалам: не подпилены ли.

— Деньги при себе имеются?

— Нет.

— Предупреждаю, если конвойные найдут деньги, то они будут отобраны и на месте получишь только половину.

— Откуда же деньгам быть?

— Какие-нибудь претензии к тюрьме имеются? — спросил начальник тюрьмы.

Алексей хотел было указать на свои синяки и ссадины, но подумал: «Оставит еще. Снова — в карцер и снова — битье». Ответил:

— Никаких.

— Выходи во двор.

Светало. Во дворе стояли подводы, на которые складывали арестантский бутор. Плакал ребенок на руках женщины, идущей в каторгу за своим мужем.