Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 67

— Ну, порядок?

— Да нет, Павел Александрович… Курочка в гнезде пока что. Канительное дело завязывается. Зачем оно, распоряжение?

— А как же? — удивился Рымарев.

— Я, мужики, так думаю… — Абросим Николаевич погладил лысую голову. — Хлопоты хлопотами, а воза два-три сена надо сегодня или завтра кинуть на заимку.

— У тебя на бригаде есть запас, дай, — сказал Рымарев.

— Никак нельзя. У меня кони. Ослабнут что на них вспашешь? Надо по дворам пройти. Наверное, дадут мужики…

— Ну что же, действуйте, — разрешил Рымарев. — А я в район поеду за распоряжением.

На улице все кружился и кружился снежок, выбеливая землю, небо взлохмаченным войлоком висело над крышами домов. По дороге, горбатясь, повизгивая от холода, трусила чья-то заморенная свинья. Абросим Николаевич пугнул ее, хлопнул рукавицами, проворчал:

— Тоже вроде колхозная… — Максим покусывал губы.

— Черт знает что! — сказал он. — Ну какой это председатель!

— Эка что… — Абросим Николаевич неодобрительно хмыкнул. — Ты знаешь про революционное возделывание пшеницы? Нет. А он знает.

Нельзя было понять, шутит бригадир или говорит всерьез.

— Хребтины в нем нету вот что плохо.

— А зачем тебе, Максим, его хребтина? На него не надейся, сам по-умному делай, и ладно будет. С хребтиной-то наворочает такого, что за три года не разберешься… Ну что, к Викулу зайдем?

Хозяин, услышав стук ворот, вышел. В руках он держал рубанок, на штанах, на ватной тужурке висели мелкие завитки сосновых стружек, у сарая белели две новые лавки, лежала стопка свежестроганых досок.

— Ты что, Абрамыч, на работу не ходишь? — спросил Абросим Николаевич.

— Дык спина же, соколик. Замаяла, язва!

— Опять не гнется? — посочувствовал Абросим Николаевич.

— Ни в какую! Как осиновый кол, ее гнешь, она хрустит.

— А столярничать не шибко мешает?

— Мешает, да я помаленьку, без натуги.

— Тогда ты, Викул Абрамыч, сколоти три-четыре стола для стана.

— Н-нет, соколик! Куда мне, болящему. Уж вы сами…

— Ничего, Абрамыч… Потихонечку, без натуги. На ночь спину водкой натирай. Шибко пользительно. А сена у тебя много?

— Есть, а что? Купляешь? — хитрый Викул весь подобрался. Сколько за воз дашь?

— Одно спасибо. Зато от всего колхоза.

— Хе-хе, шутник ты стал, Абросим.

— Нам не до шуток, Викул Абрамыч, — вступил в разговор Максим. — Коровы дохнут. Дай, сколько можешь.

— А веревка с собой?

— Зачем?

— Так цыгане, бывалоча, с веревкой ходили… Вот вам и лучшая жизнь. Смехота!

— А ты посмейся, повеселись, — посуровел Максим.

— Я же к слову. Очень уж ты серьезный, Назарыч. С полным моим удовольствием последнее отдам. Подгоняй телегу!

— Сколько?

— Копну.

— Отвалил! Я уж думал, целый воз дашь.

— Копны бы не дал, — сознался Викул Абрамыч. — Дык отбирать зачнете.

Следующим был дом Лифера Овчинникова. Сам Лифер Иванович и сын Никита только что приехали из леса, скатывали с саней бревна.

— Проходите в избу, — буркнул Лифер Иванович, подбивая стяг под вершину бревна.

— Нам некогда… — Максим коротко пояснил, что им нужно.

— Хочешь дай, хочешь нет? — Лифер Иванович запустил пятерню в бороду.

— У нас у самих мало, — сказал Никита. — Пусть другие дают.

— А ты чего рот раззявил! — вдруг рассердился Лифер Иваныч. Ты чего наперед батьки лезешь? Сена, Максим Назарыч, и правда в обрез. Но раз ты просишь дам.

— Я тут при чем? — дернул плечами Максим. — Скот подохнет всем убыток. Это понимать надо.

Так они ходили из дома в дом и почти в каждом обещали много ли, мало ли дать колхозу сена кто от чистого сердца, кто из опасения навлечь на себя неудовольствие начальства. Когда прошли больше полдеревни, Абросим Николаевич оставил Максима одного, а сам вернулся в правление, чтобы снарядить подводы и немедленно отправить корм на заимку. Максим обошел оставшиеся дворы, отложив напоследок дом Корнюхи. Брат был на работе, ладил в кузнице плуги. Устинья сказала, что он должен вот-вот прийти на обед, однако Максим ждать не стал.

— Ты, может, сама решишь. Корм собираю для колхоза…

— Не знаю я. Пойдем, ты сам взгляни, сколько можно взять, чтобы нашу скотину не оголодить.

Передний двор был просторен, чисто подметен, возле амбара, натягивая цепь, сдавленно рычал громадный, с хорошего телка, кобель.

— Цыть! — Устинья подняла палку. — Проходи, Максюха.

На заднем дворе возвышались крепкие, рубленные в паз заплоты, белел свежий сруб бани.

— Когда вы успели? — удивился Максим.

— Долго ли умеючи! — усмехнулась Устинья. — Корнюшка с мамой самогону ведро насидели, созвали мужиков… В два счета все и сварганили. Мастер на такие дела Корнюшка. А вот и сено…

В сеновале топорщился до половины скормленный зарод, к нему притулился островерхий приметок воза на полтора. Максим вспомнил, что прошлым летом Корнюха плакался: трава в телятнике не наросла, просил Игната повалить траву на лесных полянах. А Игнат, что, откажется? Ну Корнюха, нахватал!

— Зарода вашей скотине за глаза хватит. А приметок отдайте.

— Ну раз так — бери.

Вернулись в передний двор и тут Максим встретился с Корнюхой. Он был весь в саже, к щеке прилипла рыжая пластинка окалины.

— Сено собираешь? — двинул Корнюха бровями. — Так и думал: пожалуешь.

— Я ему приметок отдала, — сказала Устинья.

— Ты его приметала? А тебе, Максюха, не стыдно в побирушки подрядился? Ни хрена не дам!

— Загудел, как ветер в пустой трубе, заткни дыру рукавицей, — пошутил Максим.

— Иди ты со своими прибаутками! Что требовалось, я колхозу отдал, когда записался. И больше ко мне не вяжитесь! А ты не распоряжайся! — накинулся Корнюха на жену. — Выскочила нате вам! Мне небось и ржавого гвоздя даром никто не дал.

— Не реви! — вспыхнула Устинья, ее глаза полыхнули зеленым огнем. — Все у тебя на учете да на расчете. Надоело!

Она круто, на одной ноге, повернулась, сарафан колоколом вздулся, пошла, гордо вскинув голову. Корнюха плюнул.

— С цепи сорвалась баба. И все ты…

— Ну да, я, — вздохнул Максим. — Бывай здоров!

— И ты сбрындил?

— Не сбрындил, жалею. У тебя ложка-то узка, таскает по два куска, разведи пошире, станешь черпать по четыре.

— До чего ты въедливый, Максюха! По-простому, по-мужичьи рассуди, какой мне резон даром отдавать сено? Продам лучше, да своей же дурехе Устинье обнову куплю. А ты отдай. Отдать все можно…

— Не мне тебя учить, Корнюха. Ты старше меня… Но вот что скажу: отбился ты от людей, за новым заплотом спрятался. Не к добру это. Как ты людям, так они тебе.

— А мне от людей ничего не надо.

— Пока. Но может статься, и понадобится. И горько тебе будет, Корнюха!

— Это еще посмотрим, кому горше будет…

— Посмотри… А мне и так видно.

— Ну хватит проповедь читать. Пойдем обедать.

— Не пойду.

— Ха! Рассердился! А с чего? Если бы тебе отказал…

— Колхозу. Значит, всей деревне. И мне в том числе. А еще брат ты мне. Перед народом за тебя стыдно. Один такой прижимистый на всю Тайшиху нашелся. Устинью твою понимаю. Ей мало радости попреки выслушивать.

— Тьфу! Забирай. Пусть твой Рымарев этим сеном подавится.

— Сено нужно не Рымареву.

— Хватит об этом. А то передумаю. Пошли обедать!

Максим не стал упираться. За обедом о сене ничего не говорили. Но все, кроме Хавроньи да маленького Назарки большеголового, толстощекого мальчугана, чувствовали неловкость. Хлебая щи, Максим посматривал на брата. Корнюха сильно изменился в последнее время. Исчез из глаз беспокойный блеск, что-то сытое, самодовольное появилось в его лице. Достиг своего, успокоился, огрузнел. Может быть, это и к лучшему. Но тот, прежний, Корнюха был как-то ближе, роднее.

Пообедав, Корнюха взял на руки сына, пощекотал его носом, усадил на колени, спросил у Максима:

— Ты небось думаешь: жила. Пусть будет так. Но не к богатству рвусь. Охота мне, чтобы вот он, парень мой, когда встанет на ноги, не испытал той нужды, что на нашу долю досталась. Разве в этом есть что-то плохое?