Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 89

— Ничего не надо!

Он вышел во двор. Под сараем белела круглым боком новая, еще без дна и крышки бочка. Корнюха взял рубанок, принялся зачищать нутро бочки, но вдруг остановился, сообразив, что не успеет ее доделать, и сел на землю, рассматривая плотно подогнанные друг к другу клепки из прямослойной, с четкими прожилками сосны, пожалел, что работа остается неоконченной, бочка рассохнется, рассыплется, и эти клепки, так хорошо пристроганные, Устинья пустит на растопку. А может быть, не возьмут? Вдруг да комиссия найдет изъян в его здоровье… Завтра вечером он уже возвратится домой и будет в свободное от работы время делать бочки, загонять их по хорошей цене в сельпо. Но он знал, что никакого изъяна в его здоровье нет, и не дал ходу этим мыслям. Зачем морочить себе голову бесполезными думами? Надо принимать все таким, каким оно есть.

Повестку он ждал давно, твердо знал, что служить придется, но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке. Все привычное: думы, заботы, все, чем он жил отошло сейчас от него, а замены им не было, и в душе была пустота, как в высохшем колодце.

С улицы прибежали Назарка и Петька. Он обрадовался, поманил пальцем сына, усадил рядом.

— Уезжаю, сынок. Забрали в армию.

— Когда поедешь? — деловито осведомился сын.

Корнюха не ответил. Его взгляд задержался на Петьке. Парнишка стоял в отдалении и смотрел заискивающе-настороженно; был он похож на голодную приблудную собаку, которая не знает, кинут ей кость или прогонят палкой. Корнюха усмехнулся, позвал его:

— Садись, что стоишь.

Он обнял обоих ребят и с удивлением почувствовал: Петька припал к нему всем телом, затих, ну чисто намерзшийся щенок у теплого бока матери. Чудно! Корнюха посмотрел на его круглое, словно булка с маком, обсыпанное веснушками лицо с неприметными белыми бровями, перевел взгляд на сына, чернявого, прямоносого, с большими, как у матери, глазами — красивый будет парнишка! сказал:

— Без меня тут, ребятки, тихо живите. Струментом моим не балуйте.

— Не будем, — пообещал Назарка.

— Ну, идите.

Отпустив ребят, он бесцельно походил по чисто подметенному двору, вернулся в дом. Устинья заводила тесто, теща стояла возле нее и то ли всхлипывала, то ли хлюпала носом.

— Как же мы будем жить-то без кормильца нашего? — Она потянула подол передника к глазам.

А он смотрел на Устинью, ему хотелось, чтобы эти слова сказала жена, а не теща, но она ничего такого не скажет, бабью слезу, не уронит, разве уж после, когда поймет, какая легкая жизнь ей была при нем.

— Устюха, ладно уж, собери вечер-то… — сказал он.

Она кивнула головой, вытерла оголенные по локоть, испачканные в муке руки.

— Кого еще позвать, кроме своих? Рымарева надо?

Ему показалось, что Устинья усмехнулась. Не поняла его душевной настроенности, нашла время Рымаревым корить. И за что корить?

— Неразумный ты человек, — сдержанно сказал он. — Но обожди, клюнет тебя жареный петух. Поймешь, что совсем не дурак у тебя Корнюха.

— Я спроста ведь…

Может быть, и спроста. Бабий ум крученый, как волос у барана, трудно разобраться во всех его завитках. Ну да что тут… Не маленькая обида на нее осталась и целый день тонким комариным звоном тревожила его.

На проводины первыми пришли Игнат и Настя, следом Татьяна, но она тут же ушла: Митька ее где-то забегался, найти надо было. Настя стала помогать Устинье собирать на стол, Игнат сел на лавку, задумчиво посмотрел на Корнюху.

— Едешь, значит…

— Еду.

— Не знаю, братуха, надо ли тебе это говорить… — нерешительно начал Игнат. — Неловко вроде… Ну да уж скажу. Не приискивай ты себе там выгод всяких. На войне, братуха, шибко таких не любят.

— Какие там могут быть выгоды? — удивился Корнюха, — Зачем ты обо мне так погано думаешь?

— Ты не обижайся. Я погано о тебе не думаю. Хочу я, Корнюха, чтобы там у тебя было побольше хороших товарищей. С товарищами не пропадешь.

Разговору помешал Лучка Богомазов. Он пришел уже подвыпившим, веселым, из оттопыренного кармана брюк торчала засургученная головка бутылки. Елена (празднично одетая, вся грудь в монистах) то и дело одергивала его, что-то шептала на ухо, но Лучка не слушал ее, смеялся, лез целоваться со всеми.

Стали садиться за стол, но Лучка, увидев, что нет Татьяны, заупрямился.

— Без сеструхи не сяду, — поднял палец. — Вы ее тут не обижайте.

— Только о том и думаем, как ущемить-обидеть, — засмеялась Настя. — А вот и она.

Лучка посадил сестру рядом с собой.

— Ничего, Танюшка. Будет и на нашей улице праздник. Игнат поднял стакан с водкой, посмотрел сквозь него на лампу, вздохнул.

— Две войны на жизнь, очень это много. Хотел бы я, мужики, чтобы эта война была последней и для нас и для наших детей, чтобы ею на веки веков кончилось всякое смертоубийство. Дай вам бог, мужики, вернуться к родным пашням.

— Возвернемся, Игнатий — крикнул Лучка. — Чего я боялся, так это тюрьмы. А война мне со всех сторон знакомая.

— Сиди ты, Аника-воин! — дернула его за рукав Елена. — Плакать надо, а он привскакивает от радости!

— Во, опять… Да не войне я радуюсь, распрекрасная ты моя Елена. Участь Максима меня миновала одно дело. Другое дело, после войны заживу наконец по своей воле-охоте, буду тебя, ягодку ненаглядную, из своего сада яблоками потчевать. А не вернусь… На миг Лучкины глаза протрезвели, он выпил водку, мотнул головой. Нет, надо мне вернуться во что бы то ни стало!

Корнюха тискал в ладонях граненый стакан, хмурил брови. С войны не все возвращаются. А ему тоже, как и Лучке, надо непременно вернуться. Столько трудов положено, чтобы жить справно, безбедно, и вдруг… Сына надо на ноги поставить, на широкую дорогу вывести.

— Устюха, — он повернулся к жене. — Ты мне, главное, сына в порядке содержи.

— Об этом не печалься. Все будет хорошо.

Устинья была совсем трезвая, твердо сжав губы, обводила гостей задумчивым взглядом. И он подумал, что, может быть, зря не давал ей раньше веселиться, петь-плясать на гулянках. Теперь не до веселья будет.

— Ты не тоскуй, выпей, — ласково сказал он.

И она глянула на него так, будто ослышалась, подняла стакан.

— Давай вместе с тобой…

— Такая просьба. — Лучка, сложив локти на стол, смотрел на Игната. Пчел к себе перевези, приглядывай за ними. Елена ни черта в этом деле не смыслит, позаморила их без меня.

— А Игнат много смыслит? — спросила Настя.

— Он поймет быстро. Большая польза от пчелы, Игнат, когда ее по-умственному содержать. Мед, какой соберешь, по справедливости всей нашей родне дели.

— Что он будет возиться с твоими пчелами. Продать их, и вся недолга! — сказала Елена.

— Я те вот продам! Они мне нужны будут. Сад без пчелы никакой не сад. Так меня умные люди учили… А может, тебя, Игнат, тоже возьмут?

— Навряд ли. Куда я годен… заезженный мерин.

— Ну-ну, не прибедняйся. Лучка на минуту умолк, потом резко повернулся к Корнюхе, — Разреши мне Стиху Белозерова пригласить. Очень мне охота с ним выпить.

— Приглашай, но…

— Никаких приглашений! — резко сказала Елена. — Пора уж и по домам. Завтра рано вставать.

— Не зуди! А что ты, Корнюха, нокнул?

— Да так…

— Если так, ладно. Пойду за ним.

— Лучше уж я схожу, — вызвалась Татьяна.

— Сбегай, сестрица! Я ему всем сейчас обязанный. И крови он мне попортил немало, задурей лупоглазый, но и доброе дело сделал напоследок. Человек он, Стиха, как я считаю. И ты, Корнюха, не нокай зря.

Татьяна вернулась одна. Сказала, что Белозерова дома нет, уехал в район.

— Раз такое дело, по домам, — решил Лучка.

Корнюха был рад, что гости уходят. Ему вдруг захотелось наедине посидеть с Устиньей, поговорить по-доброму, по-хорошему, как в давние времена. Но когда все ушли и они стали разговаривать, то разговор как-то по-обидному скатывался к домашним мелочам, к каждодневным хозяйственным делам. Корнюха с досады хватил стакан водки, угрюмо сказал:

— Надо спать.