Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 17

5

Бывали дни, когда ничего не удавалось. Смешиваешь краски, проводишь пару линий, накладываешь пару мазков, отступаешь на несколько шагов, прищуриваешься, и — все сначала! Потому что должно быть по-другому, как-то по-другому, но как — ты не знаешь, ни малейшего понятия не имеешь, и тогда стоишь и смотришь недоверчиво на влажный холст, полученная каденция цветов: серо-голубой — карминно-красный — красный — оранжево-красный — иссиня-серый — тебя определенно не удовлетворяет, напротив, все это как-то несерьезно, и тогда опускаешь голову, понимая, что твои способности испарились и инстинкты заглохли, и — приходится признать — навсегда.

Жара в тот день была дикая. Когда он вышел из мастерской на улицу, на его плечи и шею словно упала откуда ни возьмись раскаленная гиря. Из-за этого он пошел по тропинке вдоль зарослей тутовника медленно, слегка приволакивая ноги. Почувствовав, что добрался до цели, он толкнул ногой дверь, ведущую в дом.

Тишина, полумрак, солнечный блик, зеркало. Он с трудом узнал молодую черную собаку, растянувшуюся на кафельных плитках под лестницей. Напряженно прислушался. Если Магды здесь не окажется или, что того хуже, она не захочет с ним говорить, не захочет смотреть на него, он всегда успеет спрыгнуть в пропасть.

Она примеряла в спальне крестьянскую соломенную шляпу.

— Куда ты собралась?

— В деревню.

Поля шляпы почти касались ее обнаженных плеч, на ней был сарафан, который держался на одной тесемке, продернутой через верх.

— Не ходи, — сказал он, помолчав.

Она обернулась и посмотрела удивленно.

— Почему?

— Слишком жарко.

— Я пойду пешком, по тропинке в лесу.

— Все равно. Сегодня ужасная жара, это опасно. Мне бы не хотелось, чтобы ты рисковала, по-моему, лучше будет, если я тебя…

— Ах, Роберт, перестань!

— Почему ты меня перебиваешь? Почему ты убегаешь, стоит мне только появиться? Ты ведь не хочешь даже сказать, куда ты направляешься, не так ли?

Она, онемев, раскрыла рот.

Он рассердился.

— Нечего смеяться!

— Я и не смеялась.

— Ты смеялась. Но это не имеет значения. — И вдруг, смягчившись, жалобным голосом предложил: — Давай чего-нибудь выпьем…

Он не верил своим глазам — Магда взяла солнечные очки, открыла и вновь закрыла сумочку, еще раз посмотрела в зеркало и сказала:

— Я ухожу.

— Розовое вино или белое? — Он уперся руками в простенки, преградив ей путь. — На кухне прохладно, приятно. Я там только что проходил.

— Роберт, посторонись.

Она хотела проскользнуть мимо, словно так и надо. В припадке ярости он схватил ее за запястье.

— Как так — «посторонись»? Ты хоть понимаешь, что говоришь? Посмотри на меня! Ты что, хочешь меня довести, а? Посмотри на меня, я тебе сказал!

— Нет! — выкрикнула она. — Это уж слишком!

Она старалась высвободить руку, пинала его, но в конце концов повиновалась. И тогда, устремив на нее лихорадочно горящий взгляд, взгляд зверя, вырвавшегося из клетки, нахмурив брови, как всегда в минуты смертельной опасности, он разжал пальцы и отпустил ее запястье, а потом по-свойски положил свою тяжелую руку ей на плечо. В эту долю секунды он заметил, что она сглотнула и облизала губы, едва сдерживая смех, как человек, который, блуждая в пустыне собственной памяти, наткнулся на что-то удивительное, приобнял ее другой рукой и, замедлив шаг, словно танцуя аргентинское танго, провел мимо стула с обивкой из красного бархата, мимо комода, благоухающего эвкалиптом, мимо зеркала в полный рост назад в спальню и там на секунду отпустил, дав ей возможность абсолютно добровольно опуститься на кровать, опрокинуться навзничь, так что соломенная шляпа сползла набок, а забранные наверх белокурые волосы с медовым отливом рассыпались по плечам.

В тот же период я как-то раз решил доехать до самой высокой обитаемой точки. В пастушьей деревушке Сен-Арман-де-Неж жило тогда человек двадцать, не больше, в основном мужчины, самым молодым было уже лет под шестьдесят. Дорога круто уходила вверх. Последние десятки метров я продвигался вперед не быстрее мула. Я не увидел ничего особенного — каменные стены, сквозь которые пробрался ползучий вьюнок, собака, спящая на террасе… Заброшенный уголок, населенный призраками. Я добрался до самой высокой точки. Кафе «Сен-Арман-де-Неж». Посетители-мужчины, сидевшие под деревьями за столиками и по очереди бросавшие кости, едва взглянули на иностранца, который вылез из своей машины в облаке белой пыли.

Я зашел внутрь, выпил у стойки три бокала вина, потом заказал макароны, «бризар», затем снова макароны и наконец, нагрузившись двумя бутылками грушевой настойки, вышел на улицу.

У каменной балюстрады сидел человек и играл сам с собой в домино. Это был маленький старичок, его лицо в падающих сквозь ветви деревьев солнечных бликах казалось искренним и даже счастливым.

Я подошел к нему, ослепленный видом, открывавшимся у него за спиной: сланцевые склоны холмов и расщелины, которые, похоже, сохранились в своей первозданности со дней творения. Я поставил две рюмки на его столик, сел напротив и сказал, подражая сочному выговору здешних мест:

— Чертовская жара! Простите за нескромность, но скажите, пожалуйста, у вас есть жена?

Старик посмотрел на меня с интересом, но ничего не ответил, он готовился передвинуть следующую костяшку, а я снова, сдерживая ярость, начал пить.

…Я больше не могу вынести ее улыбку, которая, как мне кажется, вовсе и не улыбка, а просто типичная для нее гримаса. Я не выношу ее шагов, ее дыхания, того, как она курит и пьет, как смазывает руки кремом, вставляет сережки, встряхивает волосами и как в начале ночи совершенно некстати говорит: «Я устала. Так жарко. Почему бы нам просто не поспать?»

Я считаю, что ее рассеянность выходит за всякие рамки. Я помню ее другой! Когда я встаю из-за стола, беру сигареты и даю понять, что мне потихоньку опять пора приниматься за работу, она сидит, уставившись на какой-нибудь предмет — будь то подсвечник, книга, металлическое блюдце с ломтиками лимона, — так, словно есть еще какое-то прошлое, кроме нашего с ней совместного. «На улице холодно? На улице жарко? Идет ли дождь?» Она задает эти пустые вопросы, когда я возвращаюсь через несколько часов, а сама продолжает спокойно почесывать голову собаки. Выражение лица у нее кроткое и дружелюбное, но я не верю ему, я знаю, что на самом деле ее раздирают какие-то скрытые от меня личные переживания. Я сыт по горло твоей двойной игрой!

«Что тебе от меня надо?» — однажды крикнула она мне в лицо.

Ничего, ничего, котеночек. Я собирался посвятить тебе свою жизнь, свою работу, ради тебя забыть навсегда свою мечту о знойной женщине. Иногда в полудреме она приваливается ко мне, я обхватываю руками ее тело, и, хотя она позволяет мне делать с ней что угодно, я чувствую, как она изменилась. Ты стала неодушевленным предметом. Окаменевшим моллюском. Всего лишь напоминанием об ушедшей любви.

Хотелось бы знать, сколько это продлится. Я всегда думал, что у нас еще есть что-то впереди. Разве я не делал для тебя все, что мог? Я оплодотворял тебя не один раз. Я отдал тебя в чужие руки. Безо всяких колебаний принял тебя назад. Дражайшая супруга, ты оскорбляешь меня своей молчаливой скорбью!

«Пожалуйста, налей мне полную рюмку…» Это самые проникновенные слова, которые я слышал от нее за последние месяцы. Через час я наблюдаю, как она нетвердой походкой, торжественно выходит на двор, залитый лунным светом…

Старик разложил все костяшки домино. Между нами пролег живописный черно-белый лабиринт. Он взял рюмку, которую я перед ним поставил, отпил глоток и серьезно посмотрел на меня.

— Да, — произнес он. — У меня красивая жена.

Я наклонился вперед. Стол заскрипел.

— Хорошо. Я верю вам на слово. Что мне еще хотелось бы знать: вам никогда не приходила в голову мысль свернуть ей шею?

Старик сделал изумленное лицо. Почесал в затылке, немного призадумался, или только сделал вид, и, вздохнув для приличия, произнес: