Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 41

«Открыто с 16 до 18 часов». Вот так-то. Здесь пропускают рюмочку после работы. Тут никто не ужинает и, уж само собой, не спит. Ну ладно, не пройтись ли для начала по этой асфальтированной дорожке? Там, на другой стороне холма, должны стоять дом, качели и белый тутовник десятиметровой высоты, который рос там со времен моего раннего детства. Но, однако, что это со мной? Надо стереть с лица это дурацкое выражение, словно вот-вот прыснешь со смеху — как дурочка. Кстати, почему здесь так тихо?

Какая удивительная тишина! По заросшему цветами склону я спустилась вниз с холма, я уже успела заметить, что машины здесь несутся на полной скорости, не отклоняясь со своей трассы ни на пядь. Ниже холма простирались поля, некоторые были засажены какой-нибудь сельскохозяйственной культурой, кукурузой или хмелем, вдалеке рокотал трактор, дул легкий ветерок, над кучей мусора носились с криком чайки, их крылья сверкали на фоне голубого неба. Какие же здесь строят высокие сараи! Удивительная пустота, ни одного человека не увидишь на огороде или в поле. А это что? Уж не усадьба ли барона Шебека — там, подальше, где маячит высокая узкая труба винокуренного завода, на котором изготовляли самую крепкую в здешних краях сливовицу? Я вошла во двор, но навстречу мне не выскочила с лаем собака, пораженная, я наблюдала картину полного запустения. Стены разрушены, подсобные строения осели, жилым казался лишь один этаж усадьбы. По запаху навоза я нашла конюшни, из-за низенькой дверцы на меня поглядывала белая лошадь, но, когда я захотела погладить ее по носу, она меня укусила. Еще в хлеву стояли коровы с добрыми, терпеливыми глазами, почему вы не на пастбище, милые? Просторов здесь довольно, травы довольно, почему же вы не чищены, навоз густым слоем облепил ваши бока?

По улице прошла группка людей. Мальчонка с рюкзаком приветливо поздоровался со мной. Наш дом подальше, еще чуть пройти, и я его увижу. Это хороший дом, довольно большой, у нас семья обеспеченная. В гостиной ковры с замысловатым орнаментом, повсюду в вазах цветы, за роялем сидит моя мать и, кусая губу, играет одной рукой. Эта рука, что сейчас вдруг стала похожа на миленького, ластящегося зверька, перебегает сверху вниз по клавиатуре. Но вот она поднимает глаза, корчит гримаску и говорит: «Ах, научусь ли я когда-нибудь? Ну ладно, пошли в сад». Собака — дикий зверь, наполовину собака, наполовину волк, — поняла и немедленно поднялась с места. В саду у нас красиво. Там есть небольшая шпалера винограда, тутовник, возле аллеи подвязанных молодых яблонь — курятники и загон для поросенка. В сарае, на задворках всегда кипит жизнь: слева в стойле чистокровная лошадь арабской породы, в гараже справа — синий мотоцикл и коляска к нему. Мой отец, директор сахарного завода в Ославанах, на работу ездит на мотоцикле либо верхом, это не так уж далеко, километров пять, не больше, по тропинке вдоль реки. Я помню до сих пор…

Я прибыла на место. Да-да, стояла перед своим домом. Какая буря чувств! На глаза навернулись слезы: как хорошо, до мельчайших деталей знаю я эти стены и эту крышу! Только странно, что на первом этаже теперь сделали магазин. Погляжу-ка я, что здесь есть на витрине, это поможет немного успокоиться, — тут сахар, фасоль, джем, печенье, туалетная бумага, а на стекле чем-то белым выведено: «Смишене Збожи», верно, это означает «всякая всячина». Теперь я смотрю на сад. Он определенно стал меньше, и старого тутовника уже нет, подвязанных яблонь тоже, но козлик с ярко-голубыми глазами, который вдруг приблизился ко мне, по-моему, очень милый. Я толкнула его кулаком в упрямую морду, он решительно дал сдачи. Что, братец, захотелось побороться?

— Эге-гей! — вдруг услышала я.

Я обернулась.

В нескольких шагах от меня стояла светловолосая женщина. Ее улыбка предназначалась мне.

— Эй! — еще раз воскликнула она и чуть-чуть вытянула шею вперед. Руки у нее были заняты. Одной она держала девочку лет четырех, другая сжимала ручку тележки, на которой женщина перевозила большой мешок картошки.

Она принялась мне что-то объяснять, о чем-то меня спросила, показала на дом. Я рассматривала ее красивое широкое лицо — должно быть, она была со мной одного возраста, — интересно, о чем это она?

— Я жила здесь, — наконец произнесла я по-английски. — Летом сорок шестого мы с мамой уехали.

Тут произошло невероятное: ее серые глаза широко распахнулись — она меня узнала.

— Магда!

Она выпустила из рук тележку и даже, без всяких колебаний, ребенка. Ей нужны были две руки — обе обвились вокруг меня, похлопывали меня по спине, брали крепко за плечи и отдаляли ровно настолько, чтобы можно было еще раз меня осмотреть, но при этом ни в коем случае не дать мне улизнуть.

— Магда… Магда Резкова!

Милена Цепова родилась в той же деревне, что и я. Должно быть, еще детьми мы играли вместе, наши матери дружили. Она с грехом пополам говорила по-английски.

— Ты пойдешь со мной, — решила она в радостном возбуждении. — Смотри. Мой дом стоит на углу, отсюда в ста метрах. Ты поешь и останешься у нас.

Она наклонилась и вновь подхватила ручку ребенка.

По деревенской улице мы покатили тележку дальше, было четверть первого. Пришли к дому с остроконечной крышей и с добротным, отдельно стоящим сараем, ветер играл ветками вишни и тутовника, под навесом веранды стоял диван.

Милена указала на дом и сарай и, просияв, пояснила:

— Кузница. Этот дом раньше был кузницей.

По заросшему травой пригорку мы притащили картофель на кухню, расположенную во флигеле, четырехлетняя девочка Эли боязливо смотрела на меня. Милена открыла дверь и провела меня в гостиную с распахнутыми окнами, через которые внутрь падал свет, к двум мальчикам. Один из них — семилетний Куба, у него была круглая, как шарик, голова и такие длинные ресницы и мягкие щеки, что его можно было принять за короля эльфов, другой — девятилетний Матей — высыпал из горсти на стол, глядя на меня сияющими черными глазами, палочки для игры в микадо, прямо передо мной. Я протянула руку, подержала ее в воздухе, а потом, затаив дыхание, в наступившей тишине, которую, казалось, можно было резать ножом, подцепила с филигранной точностью самую верхнюю палочку.

Затем нас позвали к столу, детей и меня. Нам подали хлеб с творогом и луком, чай и горячие вареники со сливовой начинкой.

— Попробуй, Магда, — сказала Милена, подвигая ко мне блюдо с белыми кругляшками, от которых шел пар. — Видишь, это называется швесткове кнедлики. Ешь, тебе понравится!

Милена и ее муж с удовольствием говорили по-английски. Когда сегодня днем я познакомилась с этим радушным евреем-юристом, я поняла, почему это так. Иржи бывал в Амстердаме и в Лондоне. Дневная и ночная жизнь буржуазного общества покорила его. Наличие свободы, дорогих машин и газет само по себе не преступно.

— А моя страна — это трагедия! — то и дело восклицал Иржи, сопровождая меня на прогулке по полям и вдоль реки, протекающей по родным мне местам, и помогая мне проникнуть в дом, дворы и сердца людей моей деревни.

— Кто она? — Все хотели узнать у него про меня.

Одна крестьянская вдова разрешила мне пройти во двор — мы застали ее, когда она выносила ведро супа поросенку. Она разговаривала с ним, он отрывал бело-розовую мордочку от похлебки, слушал и даже хрюкал что-то в ответ. Учитель начальной школы показал мне своих голубей — у каждого из них был отдельный домик, приделанный к стене сарая. Управляющий водяной мельницы, а прежде ее владелец, проходил старое строение слоем свежей краски. Увидев нас, он прервал свою работу для того, чтобы откупорить бутылку шипучего белого вина. Иржи рассказал, кто я такая. Затем еще несколько дверей распахнулось перед нами, открывались новые бутылки, лица людей начинали лучиться, одна женщина заплакала, здесь хорошо помнили моего отца, мою мать и их белокурую дочурку.

— Какая трагедия! — воскликнул Иржи, когда, пройдя через заброшенный лес, мы не нашли там ни одной лисички к ужину.