Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 47

С тех пор он не расставался с этими мишками. Какая блестящая идея! Ребенок рос с этими мишками, то и дело кожа его соприкасалась с искусственным мехом их шкурки, узнавала реальные факты — тепло, мягкость — и одобряла их. Ну и находка! Как все радовались на пятимесячного малыша, который, лежа на спине в манеже, издавал странные звуки, приветствуя своих мишек! Каким трогательным казался этот красивый малыш знакомым при встрече на улице или в магазине, когда, пригнувшись в своей прогулочной коляске, он прижимал их к груди и, казалось, был целиком захвачен ими или один Бог ведает чем еще, потому что, сколько бы ни тыкали его пальцем в живот или щипали за щечку, сколько бы ни совали конфет и печенья, он не выходил из состояния сосредоточенности и всегда смотрел в одну точку, куда-то прямо перед собой.

Даже врач смеялся. По-отечески смеялся. Тот самый врач, на консультацию к которому Нелли пришла полтора года спустя, когда ее сын по-прежнему не умел ползать, ходить и говорить. Сразу почувствовав, что мать неопытна и чересчур тревожна, он сказал: «Некоторые дети не так быстро развиваются».

Она кивнула — ребенок сидел у нее на коленях — и посмотрела в окно. Все окна в кабинете были открыты. Она увидела залитый солнцем сад с посыпанными гравием дорожками, кустами жасмина и павлинами, которые волочили за собой наполовину распущенные хвосты.

У нее в комнатах, в ее доме, даже у нее на руках — всегда и везде этот маленький пришелец, не замечающий различия между миром и собой. Он сидит на полу и играет, открывается дверь, и мгновенно наступает смятение, он принимается скулить по-собачьи. Она несет его на руках, спускаясь вниз по лестнице. К тому, что стены удаляются, а пространство внизу, там, где заворачивает коридор, кружится, он уже привык, но вот его ставят на пол и отпускают, а мама уходит; дрожа от страха, он наблюдает, как удаляются его — ее ноги, его — ее тело, прикрытое голубой юбкой. Как так получается, что с помощью своих сверхчувствительных антенн удается уловить ножки стола, ковер на полу, корзину для мусора, сверкающий каминный экран, что угодно, только не себя — неподвижную точку во всем этом хаосе?

Ладно, она позаботится о том, чтобы в этом доме никогда ничего не переставляли, ни одного цветочного горшка. Ему и так приходится мириться с немалыми катаклизмами. Движение света и людей, завывание ветра и пылесоса, замена молочного питания на кашку из хлеба пополам с размятым бананом; стрижка волос приводит его в отчаяние, выбивает на многие часы из колеи. Нелли мурлычет себе под нос его имя, он же, устав от собственного рева, спит в кроватке, стонет, скрипит зубами во сне.

Но тем не менее он развивается. Ему уже почти три, и он уже может сидеть прямо, а иногда, правда, с большим трудом, и стоять. Присев рядом с ним на колени, она подает ему деревянные кубики, которые он ощупывает руками и языком, он решился выпустить из рук медвежат, они лежат тут же неподалеку. Она видит, как вспотело его лицо, он увлечен игрой — схватить, полизать, отложить в сторону, снова схватить… он готов продолжать ее до бесконечности. Понятия времени, его отрезков ничего ему не говорят. То, что одно событие следует за другим, никогда не бросается ему в глаза. Зачем давать знак, что ты голоден? И как: плакать? Протягивать руки?

Вскоре после того, как он научился ходить, он начал говорить. В один прекрасный день мешанина гортанных звуков неожиданно вылилась в два четких слога.

— Квар-тал, — сказал Габи.

Нелли сидела за столом. Не отрывая локтя от газеты, она подняла глаза, он стоял посреди комнаты, очаровательный малыш в новых башмачках, еще раз спокойно повторил: «Квартал», плюхнулся на ковер и, задрав головку, стал раскачиваться взад-вперед, заикаясь произнося слоги, которые ничем не напоминали язык его родителей. Нелли тогда подумала, что ей померещилось.

Когда она играла с ним днем, он вдруг сказал:

— Ни нада.

Она замерла с мячом в руках, глядя на него.

Не обращая на нее внимания, он решительно двинулся в противоположный угол комнаты, спотыкаясь при каждом шаге.

— Ну, ни-ни надо же, — сказал он хрустальной вазе и рассмеялся.

С тех пор дело пошло быстрее. За несколько недель он научился говорить практически все. «Привет, Габи». «Пожалуйста, Габи». «Габи хочет гулять?» Он легко повторял за ней фразы. «Ну, не надо». «Посмотри на меня». Она привыкла к его попугаячьему голоску. Порой он сидел и безучастно смотрел перед собой и вдруг произносил: «гравюра» или же «пунктуальный», «операция», «грязный»… Ему это, вероятно, доставляет удовольствие, думала Нелли. Слова развлекают его или же он просто принимает их так же, как принимает всякие фигуры и формы, раз уж они есть на свете?

Наступило лето. Габи не хотел выходить на солнце, плакал и закрывал глаза. В затененной маркизами гостиной она наблюдала, как он преодолевает расстояние от двери до стены. Она видела, с каким трудом ему дается каждый шаг, и думала примерно следующее: «Он начал говорить, потому что начал ходить. Должно быть, именно поэтому. Ходьба дала импульс его мозгам. Как быстро теперь пошло дело! Он наверстывает упущенное, ходит, разговаривает: поскольку пространство все же необходимо как-то упорядочить, он должен научиться называть вещи по имени. Скоро я буду рассказывать ему сказки, показывать картинки, читать. Как здорово! Он ходит, говорит, мне кажется, он скоро будет летать. Иногда мне это именно так и представляется: слова способны лететь по воздуху, через моря, через века, туда и обратно. Порой мне кажется, что слова — это крылья людей».

Как все нормальные люди, в то лето они поехали семьей в отпуск во Францию. «Почему бы и нет, — сказал сотрудник медицинской службы. — Даже если ребенок у вас слабоумный, не отказывайте себе в маленьких семейных радостях». Они поехали навестить своих старых друзей в Севеннах. Хутор на горе. Заросли тутовника. Это было великолепное лето с запахом дикого майорана и свежей побелки при пробуждении, с вечерами на воздухе — сидели за столом и пили вино до глубокой ночи, пока Габи тихо и мирно качался с Магдой на качелях. «Давайте все же попробуем определить его в подготовительный класс», — сказал все тот же сотрудник в начале сентября.

Эта затея не принесла большого успеха. Габи, хорошенький пухлый мальчик в симпатичном костюмчике, как только попал в группу, не сдвинулся с места, не произнес ни слова и только шипел, как кошка, когда к нему приближался кто-нибудь из детей. Конечно, никто не против его присутствия. Давайте наберемся терпения. В конце концов, когда-нибудь он привыкнет к себе подобным! Два года подряд Габи проводил первую половину дня в уголке с кубиками, погруженный в молчание и игнорирующий всякое вмешательство извне.

Травля началась, когда он уже был в школе «для детей с серьезными трудностями в учебе». Дауны и неимоверно вымахавшие олигофрены не могли взять в толк, что это за мальчик, который всегда молчит, всегда раскачивает корпус и отпускает своих ставших серыми мишек, только если хочет порисовать, а позднее еще и что-то написать.

— Он ненавидит цифру «семь», — сказал учитель матери.

Нелли взяла листочки бумаги домой и рассматривала вместе с Габи строчки цифр. Выяснилось, что «семерка» дразнит его своим нахальным, угрожающим язычком.

Перевод в интернат оказался правильным решением. Габи приноровился ко времени, когда за ним приходит такси: 8.05, привык к обеду, который накрывали на столе с жаропрочным покрытием: картофель, салат, тефтели, — знал время, когда на такси его забирали домой: 16.35. Он больше не шипел, в прошлом остались слезы. В здании интерната, окруженном деревьями, умственно отсталые юного возраста занимались гимнастикой, выполняли работы по дереву или же сидели, тупо уткнувшись в экран. Им ничуть не мешал ребенок, который целые часы проводил за тем, например, что простукивал радиатор отопления. И все же это был особый случай. Педагоги начали интересоваться им, когда выяснилось, что он рисует, читает и пишет, а однажды во время обеда без единой ошибки процитировал инструкцию для посетителей.