Индийский мечтатель - Штейнберг Евгений Львович - Страница 2

Снова взлет ввысь — и снова стремительное падение. Пассажир оступился, выронил свой футляр, попытался поймать его на лету, но потерял равновесие и полетел за борт. Новая волна обрушилась на утлое суденышко и погнала его вперед.

Чья-то рука поднесла плетеную бутылку к губам лежавшего на плоту человека. Он сделал глоток, открыл глаза и увидел склонившуюся над ним курчавую голову в высоком колпаке. Он силился припомнить все происшедшее. Падение… кипящая пена… отчаянные усилия удержаться на поверхности… Потом тишина, зеленый полумрак… И, наконец, непроглядная тьма и пустота… Смерть!..

— Жив! — Голос был знаком. — Сахиб жив!

Человек приподнял голову. Рядом на корточках сидел индиец-подросток. Его старший товарищ правил плотом.

— Сону! Так это ты?.. Ты спас меня?

Темное лицо расплылось в улыбке:

— Да! Сону рад!.. Сону знает английских сахибов, но ты не похож на них.

— Я не англичанин. Я русский…

Плот был уже на отмели. Сону вместе со своим товарищем подняли спасенного на руки и, пройдя по воде метров двадцать, вынесли его на берег. Там сидел уже офицер, окруженный толпой любопытных. Путешественник попытался встать на ноги, но пошатнулся. Офицер успел поддержать его.

— Вы еще очень слабы, — сказал он. — Это пройдет. Слава богу, уцелели!

— Благодаря ему. — Путешественник указал на Сону. — Вот мой спаситель.

Офицер даже не взглянул на мальчика.

— Паланкин ждет вас, — сказал он.

На набережной стояли закрытые носилки, нечто вроде кареты, водруженной на длинные бамбуковые шесты. Через раздвинутые дверцы было видно покрытое парчой ложе.

— Что это? — спросил путешественник.

— Вполне комфортабельно! — улыбнулся офицер. — Скоро привыкнете.

Путешественник взял мальчика за руку:

— Я не знаю, где буду жить, но ты разыщешь меня, не правда ли?

— Да, сахиб, Сону придет.

Носильщики подняли на плечи бамбуковые палки. Паланкин плавно покачивался над их головами. Сону смотрел им вслед. «Русский? — думал он. — Что это значит?»

Он хорошо знал англичан, приходилось ему встречать и других европейцев: французов, голландцев, португальцев. О русских он слышал впервые.

II

Музыкант из Ярославля

Кто же этот русский человек, высадившийся в августовский день 1785 года в Мадрасском порту?

1767 год. Древний русский город Ярославль. Морозный январский вечер…

У большого деревянного особняка на Никольской улице — необычное оживление. Окна сияют огнями, к воротам то и дело подъезжают сани, крытые коврами; из саней выходят дородные мужчины в шубах и поддевках, женщины в собольих салопах.

Именитый ярославский купец Качуров чествует дорогого гостя, известного петербургского артиста — Ивана Афанасьевича Дмитревского. Приглашенных много: видные чиновники, духовные особы, цвет ярославского купечества — Гурьевы, Затрапезновы, Полушкины, Лагуновы…

Пиршество длится долго. Слуги подают все новые и новые яства, крепкие домашние наливки.

Дмитревский сегодня в ударе. Приятно после долгой разлуки снова очутиться в родном городе, в кругу старых друзей.

Он охотно рассказывает о шумной петербургской жизни, о недавнем путешествии в Париж, Лондон…

Несколько человек слушают затаив дыхание. Остальные, разомлевшие от жирной пищи и обильных возлияний, клюют носами.

Дмитревский наконец заметил это. Хорошо зная нравы провинциальных купцов, он предложил:

— Пора, кажется, поблагодарить радушных хозяев — и на покой!

В это время подошел учитель здешней семинарии Благовещенский, слывший в городе мечтателем и чудаком.

— Есть превеликая просьба, почтеннейший Иван Афанасьевич… — молвил он робко.

Хозяин дома неодобрительно покачал головой:

— Вечно ты не во-время! Какие еще просьбы? Дай гостю отдохнуть.

Дмитревский жестом остановил его.

— В чем дело, Илья Саввич? — обратился он к учителю.

Благовещенский, запинаясь, стал рассказывать о мальчике, одаренном немалым музыкальным талантом, который по крайней бедности своей не может выбиться на дорогу.

— Родитель его человек беспутный и пьяница, хотя и носит духовный сан. Отрок же растет, как трава, и только пятнадцати лет от роду моими заботами обучился чтению и письму. За него и ходатайствую: не удостоите ли принять и подать благой совет?

Дмитревский слегка поморщился. К нему не раз обращались с подобными просьбами, но редко они оказывались достойными внимания.

— Хорошо. Пусть приходит ваш музыкант, — согласился он. — Я пробуду еще дня два.

— Нельзя ли сейчас? — попросил учитель. — Он здесь, в черных сенях. Сосветла дожидается… Соблаговолите принять, почтеннейший!

— Что ты! — замахал на него руками Качуров. — Вот еще придумал, на ночь глядя!

Дмитревский подумал.

— Пожалуй, можно и сейчас, — решил он. — Кто устал, пусть с богом едет почивать, а мы побеседуем… Час еще ранний, у нас в столице об эту пору только и начинается веселье.

Учитель благодарно поклонился и торопливо вышел из зала. Гости стали разъезжаться, некоторые остались — то ли из почтения к знаменитому артисту, то ли из любопытства. Через несколько минут учитель ввел черноволосого мальчика, одетого в серый ветхий кафтан с заплатами во многих местах. В руках у него была четырехструнная гитара. Потупившись, остановился он у двери.

— Как звать? — спросил Дмитревский.

Мальчик поднял голову. Такое беспредельное восхищение светилось в его глазах, что даже избалованный успехами артист был польщен.

— Ну, ну, не робей! — сказал он ласково своим бархатным голосом. — Скажи нам, как тебя звать.

— Герасим! — ответил мальчик, оправившись от смущения. — Герасим, Степанов сын, Лебедев.

— Ты, говорят, музыкант, Гарася?

— Я… очень люблю музыку.

— И я тоже, — улыбнулся Дмитревский. — На гитаре играешь?

— Да… Умею и на гуслях, на дудке… Только неискусен еще…

— Он и поет отлично, — вставил Благовещенский.

— Послушаем! — кивнул Иван Афанасьевич. — Спой что-нибудь, дружок.

Герасим подошел поближе. Проверив настройку, он помедлил немного и запел.

Голос у него уже установился — баритон, не очень сильный, но чистый, удивительно приятного тембра. Больше же всего очаровывала слушателя тонкая музыкальность и задушевность исполнения. Он спел несколько сочинений покойного Федора Волкова.

Дмитревский сидел, прикрыв лицо рукой. Когда певец умолк, он помолчал, потом, подняв влажные глаза, сказал:

— Спасибо, голубчик… Ты хорошо пел. Приходи завтра, потолкуем.

На окраине Ярославля, в Ямской слободе, стояла ветхая бревенчатая избенка. Здесь жил дьякон Степан Лебедев с семейством. Прежде он служил в одной из лучших ярославских церквей, но, повздорив с настоятелем, лишился места. С досады начал Лебедев выпивать и мало-помалу так пристрастился к вину, что и не узнать стало человека. Якшался со всяким сбродом, шатался по кабакам, а возвращаясь домой, бранил тихую, безответную жену и жестоко колотил ребятишек. Пришлось переехать на окраину, поселиться в убогой лачуге. В короткие периоды просветления Лебедев занимался столярным ремеслом. Руки у него были поистине золотые, изделия его охотно покупали. Потом снова наступал запой, а с ним и нищета.

Жена Лебедева, Прасковья, не гнушалась никакой работой, но здоровье у нее было слабое: потрудится денек-другой, да и свалится.

Детей было четверо: трое мальчиков и девочка. Герасим — самый старший, крепкий, живой паренек — стойко сносил невзгоды.

С раннего детства мальчик страстно любил музыку. Он не пропускал ни одной церковной службы. Не понимая ни сущности религии, ни смысла молитв, он ходил в церковь, как другие ходят в оперу или на концерты. Для него здесь существовала только музыка, чудесная гармония голосов и звуков, порождавшая ощущение неизъяснимого восторга.

Регент собора, издавна знавший семью Лебедевых, взял мальчика в хор. У Герасима оказался чистый, звонкий альт, а главное — безупречный слух и отличная музыкальная память. Регент попробовал учить его нотному пению; он легко одолел эту премудрость.