След человеческий - Полторацкий Виктор Васильевич - Страница 18

Взяв у меня плетенку с уловом, бабка Наталья сказала, что переложит рыбу свежей крапивой и до утра поставит в погреб на лед, а мне предложила поужинать и вынесла на крылечко кринку свежего молока и ломоть круто посоленного черного хлеба.

—      А может, жареного лещика съешь? — спросила она.— У меня лещик жареный в печке.

От лещика я отказался. Хотелось поскорее лечь, чтобы пораньше проснуться и посидеть на озере еще и утренней зарей.

—      Ну, коли так, ложись вон под навесом на сене. Подушка и одеяло там есть.

Сено, в котором преобладала молодая осока, пахло озером. Едва я прилег на него, как сразу же погрузился в сон, будто в омут, а проснулся под утро, разбуженный пронзительным криком петуха. Деревенский будильник орал над самым ухом.

Уже светало. Бабка Наталья во дворе доила корову. Я вышел из-под навеса, следом за мною вышел и петух яркой окраски, с желтыми, лиловыми и красными перьями в пышном хвосте. Потоптавшись вокруг коровы, он взмахнул на поленницу березовых дров и, вытянув шею, еще раз ошарашил утренний мир своим пронзительным громкогласием. Совсем вблизи и откуда-то издалека послышались ответные крики.

—      Ну и здоров же орать ваш петух,— сказал я, обращаясь к хозяйке.

—      У нас они такие,— ответила бабка.— Им ведь на три области петь приходится.

—      Как — на три области?

—      А вот так. Слышите, в ответ-то ему из-за озера голосят? Так это в Мокром, во Владимирской области отзываются. А с правой стороны — вон, вон, слышите? Это уже в Рязанской поют. А наша деревня за Московской считается. Тут как раз три области границами сходятся, вот петухам-то и приходится на три области петь.

—      Вот оно что!

Взяв удочки, я пошел по росистой тропинке к озеру. Справа и слева за мною и передо мной перекликались мещерские петухи, которым выпала такая завидная доля — петь на три области...

Главная прелесть Мещерского края — лес. Великолепны здесь боровые леса. Зеленые купола прямоствольных сосен вознесены высоко-высоко, и там в своей вышине о чем-то шепчутся они с белым пушистым облачком, остановившимся среди неяркого неба. Внизу под соснами тихо и чисто, как в горнице. Сухой голубоватый мох пружинит под ногами. Идешь-идешь, и вдруг — прогалина, щедро залитая солнечным светом. И тут уже не мох под ногами, а пунцовые звездочки дикой гвоздики, желто-фиолетовый ситчик иван-да-марьи, золотые соцветия зверобоя, бог знает как занесенный сюда розовый клеверок, седые пучки белоуса, а среди этого разноцветья — спелые-переспелые сладко-душистые ягоды земляники.

Сосновые боры-беломошники поднялись на песчаных островах, возвышающихся над влажными низинками и болотами. Потому-то и сухи и чисты они.

Низины облюбованы ельником. Темной, сумеречной чащей встал он, будто задумался. Ветви старых елей обросли сизыми бородами лишайника. Понизу елового леса густо растет черника, а полусгнившие пни обвиты брусничником, порой совершенно бордовым от обилия ягод. Мох здесь густо-зеленый, и от него исходит прелый запах грибницы.

А как дивно хорош березняк с густым подлеском орешника! Снизу благородное серебро стволов украшено чернью, а ближе к вершинам кора берез приобретает розовато-золотистый оттенок. Нежная, трепетная зелень ветвей здесь пронизана солнцем и птичьим щебетом, особенно звонким в утренний час.

В разное время суток птицы поют по-разному. Днем песни их деловито-спокойны. У каждой птахи свои дела и заботы: поиски пищи, хлопоты возле гнезда, любовные свидания и, вероятно, ссоры. Вечером в песне звучат раздумье и умиротворенность — прожит долгий, суетный день, птахи успели многое увидеть, стали опытнее и на целый день старше.

Утреннее пенье вызвано удивлением и восторгом — будто открытие мира. Оно нестройно и торопливо, но именно в этой торопливости, в перебоях и переливах разноголосья— вся новизна лесного летнего утра. Вот какая-то крошечная пичужка открыла глаза, увидела вокруг себя свежую маслянистую зелень, жемчужные капли росы и удивленно присвистнула: «Вижу ветки, вижу ветки!» А другая уже взвилась над макушкой дерева, зажмурилась от блеснувшего света и поспешила оповестить: «Солнце! Солнце встает!» «Роса серебрится, роса серебрится!» — отвечают ей снизу, из густого куста орешника. «Вить?» — спрашивает зяблик, кружась около недовитого гнездышка. «Вить, вить!» — торопливо отвечают ему. И он, принявшись за дело, свищет на всю опушку: «Вью, вью...» Птицы щебечут, свистят, щелкают, перебивая друг друга, наполняя лес суетой и гомоном пробуждения.

Мещерские леса богаты не только красотой заповедных своих уголков и не только прелестью птичьего пения. В далекую пору моего детства, когда мы, ребятишки, гурьбою отправлялись из своего поселка по ягоды, то неизменно возвращались из леса с полными коробами черники, малины, брусники или крупного, как виноград, гонобобеля. Когда наступала грибная пора, из леса несли кузова крепких боровиков, подосиновиков, рыжиков, груздей — сушили, мариновали, солили их впрок на долгую зиму.

С той поры прошло уже много лет. Говорят, что теперь, когда города и селенья разрослись, людей стало больше, а леса поредели и отодвинулись, грибов и ягод в наших местах стало меньше. Но, думаю, не настолько меньше, чтобы нельзя было пользоваться дарами природы.

2

С юга и востока массивы Мещерских лесов ограничены лентой Оки. По низинному берегу ее, от Коломны до Касимова, широкой полосой тянутся заливные луга. В весенние паводки Ока выносит на пойму запасы плодородного ила, обогащая почву азотом, калием, фосфором, кальцием. Насытившись ими, пойма дает обильные урожаи трав. Кто хоть однажды побывал здесь в самом начале лета, навсегда запомнит густой, почти осязаемый аромат цветущего разнотравья и буйное пиршество живых красок.

Пышные розовые головки клевера, белопенный разлив ромашки, бледно-лиловые палестинки колокольчиков, желтые султаны люцерны, зеленые ершики тимофеевки, луговая овсяница, мятлик обступают со всех сторон. И среди этого разнотравья опять же гнездится луговая клубника. Местами ее бывает так много, что, когда поспеет, бери ведерко, присядь и, прямо не сходя с места, до краев наполнишь его сладкой душистой ягодой. Но обобрать всю ее невозможно, и большая часть самой спелой, самой сладкой ягоды вместе с травами идет под косу. Зато зимой разворошишь охапочку сена и выбираешь из него темные полузасохшие ягоды, сохранившие запах знойного лета.

Сенокос в Мещере похож на веселый праздник. Жители приокских сел и деревень выезжают в луга бригадами, семьями, часто даже с детьми. Здесь есть у них давно облюбованные места, где останавливаются лагерем.

Теперь-то в лугах работают главным образом механические косилки. Но в первый прокос по традиции идут косари. Этот первый прокос начинается на утренней заре, когда трава еще обрызгана жемчужной росой и режется мягко, легко. Косари в разноцветных рубахах и платьях (в Мещере косить умеет каждая женщина) выстраиваются цепочкой, и за первым взмахом ведущего, за первым шагом его ладно отбитые и остро отточенные косы со свистом врезаются в густое, брызжущее соками разнотравье.

К полудню валки первого укоса уже подвянут, запахнут сильнее, и тогда женщины и ребятишки выходят с граблями ворошить их, а косари после артельного завтрака отдыхают в тени шалашей, сплетенных из веток тальника и покрытых темно-зелеными стеблями куги.

В бездонной глубине белесоватого неба звенят, заливаются жаворонки, над цветами гудят шмели, от таборного костра тонкой струйкой поднимается сизый горьковатый дымок. Где-то запели песню, и душа сливается с зеленым простором широкого луга.

Я знаю, конечно, что жизнь складывается не из праздников, а из трудовых, тяжелых, порою горьких и суетных дней, наполненных вечными человеческими заботами. Праздников-то у людей куда как меньше, чем будней. И все-таки в первые дни сенокоса в Приокской пойме всегда возникает ощущение праздника. Даже сама эта работа, в общем-то очень тяжелая, до ломоты в костях, все-таки празднична. И не в такие ли сенокосные дни земляк рязанских крестьян художник Филипп Малявин отыскивал буйные, яркие краски и веселым вихрем бросал их на холст?