Однажды в Париже - Плещеева Дарья - Страница 12

Дверь захлопнулась.

Камеристки непонимающе уставились на хозяйку.

– Я пропала! – воскликнула Мари-Мадлен, комкая подушку.

И в самом деле, иметь своим врагом отца Жозефа никто во всем Париже не пожелал бы.

– Да что случилось-то, госпожа? – не выдержала Бернадетта.

– Отец Жозеф подозревает меня в краже Портоса! А я тут ни при чем!

– Госпожа, не плачьте, мы что-нибудь придумаем, – сказала рассудительная Сюзанна. – Мы купим другого серого кота…

– Другого такого во всем Париже нет! Он… это… – сибирский! И во всей Франции второго сибирского кота не найти!

– Значит, будем искать этого. И мы найдем его. Дайте мне возможность!

– Но как? Как?

– Я пока не знаю. Но у меня есть догадки.

Мари-Мадлен перестала всхлипывать, отбросила истерзанную подушку и пристально посмотрела на служанку, будто увидела впервые. Во взгляде мадам де Комбале загорелся огонек надежды.

– Какие же, Сюзанна?

– Например, тот, кто устроил переполох и украл кота, хочет поссорить вас с его преосвященством, – рассудительно ответила камеристка.

– Но весь двор хочет, чтобы я покинула Пале-Кардиналь! Меня всюду принимают и нигде не любят, Сюзанна. А я ведь всегда стараюсь делать людям добро… – покачала головой Мари-Мадлен.

Это было чистой правдой. Многим было за что благодарить мадам де Комбале. Она считала благотворительность своим призванием и не раз заступалась за грешников, вызвавших недовольство кардинала.

– Госпожа, если это заговор придворных, то кот жив, и они вернут его, как только вы уедете в монастырь кармелиток, – уверенно заявила Сюзанна. – Человек, вернувший его преосвященству любимого кота, может рассчитывать на многие милости. Если кот жив, его где-то прячут. Вряд ли, что в Лувре. Скорее всего, в предместьях.

– Уж не собираешься ли ты обойти все предместья и заглянуть на все чердаки?

– Нет, мадам. Я поступлю хитрее. Только дайте мне возможность… и немного денег. Видите ли, отец Жозеф еще не сказал его преосвященству, что подозревает вас, иначе кардинал уже был бы здесь. И в этом – ваше спасение…

Мадам де Комбале еще раз внимательно посмотрела на свою камеристку, и слабая улыбка наконец озарила ее красивое, слегка припухшее от слез лицо.

– Найди Лорана, Сюзанна, и вели ему, чтобы сообщал мне обо всех новостях незамедлительно.

– Будет сделано, госпожа! – радостно улыбнулась в ответ камеристка, сделала реверанс и убежала.

Мари-Мадлен перевела взгляд на вторую служанку, скромно стоявшую в сторонке, возле гардероба.

– Ну а тебя, милая, я попрошу только об одном: если ты хоть немного любишь меня, не ходи пока к отцу Жозефу и не рассказывай ему, что мы задумали.

– Мадам может быть совершенно уверена в моей искренней привязанности, – зардевшись, прошептала Бернадетта.

– Спасибо, милая. А теперь можешь идти. Я сильно устала и хочу немного отдохнуть от пережитого кошмара…

Глава третья, в которой лейтенант де Голль становится многообещающим поэтом

После разговора с отцом Жозефом Анри весь день чувствовал себя не в своей тарелке. Мысли, одна бестолковее другой, буквально разрывали голову несчастного лейтенанта. Хорошо еще, ему по должности не нужно было стоять на карауле. Де Голль должен был раз в полчаса обходить все посты дворца и каждые два часа производить смену гвардейцев. Но делал он это почти бессознательно – привычная работа не требовала умственного напряжения, и потому голова бедняги пухла от груза свалившейся ответственности. О том, чтобы отказаться от задания, Анри даже не помышлял – честь дворянина и многолетняя военная привычка выполнять приказы, а не обсуждать их или подвергать сомнению не оставляли ему выбора. Но как умный человек де Голль прекрасно понимал всю безнадежность затеи: найти человека в обществе, где ты никогда не бывал, немыслимо. А чтобы стать своим среди ему подобных, пришлось бы буквально родиться заново в теле мечтателя, поэта и романтика, каким Анри совершенно себя не представлял.

К концу дня расстроенный, потерявший аппетит де Голль смог придумать только одно: пойти за советом к верному другу кузену Эжену де Мортмару и, если повезет, повидаться там снова с милой сердцу Катрин де Бордо.

Завернув по дороге в пекарню добряка Понсона Грийе, у которого Анри частенько покупал изумительные булки с миндалем, лейтенант приобрел целую корзинку свежайшего орехового печенья для матушки де Мортмар (и, конечно, для Катрин!), потратив на лакомство едва ли не недельное жалованье, и направился на Сицилийскую улицу.

Де Голлю повезло и не повезло одновременно. Эжена он застал буквально в дверях. Кузен, судя по изысканному наряду, собрался в театр и не иначе как с дамой. Увидев корзинку в руках кузена, де Мортмар хихикнул и сказал:

– Если ты будешь кормить маман ореховым печеньем хотя бы раз в неделю, ей скоро придется менять свой гардероб!

– Не волнуйся, Эжен, – мрачно ответил Анри, – я не настолько богат, чтобы часто покупать дорогие угощения.

– Тогда у тебя должна быть веская причина для щедрости?

– К моему стыду – да. Я пришел к вам за советом, который мне жизненно необходим!

– Что ж, мой друг, ради этого я, пожалуй, задержусь и помогу тебе.

Они вдвоем прошли в гостиную, Эжен кликнул прислугу и велел отнести корзинку с печеньем в покои госпожи де Мортмар, а сюда принести бутылку легкого анжуйского и два бокала.

Братья удобно расположились в креслах перед камином, сбросив плащи и шляпы на руки мажордому.

– Послушай, Эжен, – заговорил, волнуясь, де Голль, – я попал в неприятную историю и прошу у тебя совета…

Он коротко поведал кузену о задании отца Жозефа и, отхлебнув игристого вина, закончил:

– Я понимаю, что сам виноват, не нужно было влезать в это дело, но пойми: речь ведь идет о чести его преосвященства, которому я многим обязан и которого очень уважаю!

– Да, Анри, – де Мортмар тоже отпил из бокала и покрутил головой, – угораздило же тебя! Но делать нечего, придется попотеть, чтобы отыскать этого злопыхателя и стихоплета. И думаю, легче всего это будет сделать, если самому на какое-то время прикинуться сочинителем, поэтом.

– Как это – прикинуться?!

– Буквально. Тебе нужно стать своим среди этих кичливых петухов и напыщенных словоблудов.

– Но я же не умею – ни петь, ни стихи сочинять!

– Ну тогда тебе долго придется бродить по городским площадям и нюхать прокисшее пиво в трактирах, пока снова не натолкнешься на того прыткого месье, что обучал мальчишек гнусным песенкам.

– Увы, мой друг, – де Голль уныло уставился в опустевший бокал, – у меня нет столько времени!

– Значит, превращайся в поэта! – де Мортмар поднялся. – Извини, Анри, мне надо торопиться: мадемуазель Женевьева – особа нетерпеливая…

– О, у тебя новая пассия?.. Поздравляю.

– Спасибо. Я как-нибудь тебя с ней познакомлю.

– Тебе спасибо, Эжен, за то, что выслушал. И за совет…

Де Голль тоже встал и направился к выходу. По всему получалось, что без доброго отца Жозефа он сам ничего придумать не сможет, и это обстоятельство окончательно испортило Анри настроение.

Поздно вечером того же дня к северным воротам Пале-Кардиналь со стороны предместья Сент-Оноре подъехала дорожная карета с надписью мелом на дверце «du Havre a Paris»[7]. Из кареты вышли двое – кавалер и дама, оба – в масках. Кавалер трижды стукнул молотком в калитку привратника. Спустя минуту она приоткрылась. Приезжие шагнули внутрь. Здесь их поджидал молчаливый слуга с канделябром на пять свечей. Он равнодушно оглядел парочку и так же молча направился от ворот в глубь сада. Процессия пересекла сад и скрылась в боковом крыле дворца.

Далее их путь пролегал по пустым и темным коридорам. Лишь изредка, на поворотах встречались неглубокие ниши с горящими свечами, которые едва рассеивали ночной мрак. Но у внутренних ворот, отделявших служебную часть дворца от покоев кардинала, как и положено, стояли на страже четверо гвардейцев. Вернее, двое стояли у ворот, а остальные сидели справа на специальной скамье – отдыхали, но тоже были настороже. Однако они, видимо, были предупреждены о позднем визите к его преосвященству, потому что без слов и проверки распахнули тяжелые, окованные железом створки, больше похожие на крепостные.

7

«Из Гавра в Париж» (фр.).