Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Иосифов Трифон - Страница 72

Пенков сидел в старом продавленном кресле, вытянув вперед толстую как пень ногу в белом гипсе и бинтах. Рядом стоял костыль — значит, дело серьезное. Выглядел он не так уж плохо, мне даже показалось, что на его худом лице, обычно бледном, появился румянец.

— Ну, ты умница — нашел время ноги ломать! — попытался я пошутить, но он воспринял это не как шутку, а, скорее, как упрек.

— Извини уж, так получилось, — совершенно серьезно ответил он. — Садись сюда! — и он указал на кушетку, перед которой стоял колченогий журнальный столик. — Лучше чуть подальше от меня, ко всему я еще и грипп подхватил.

Я уселся на кушетку.

— Болит? — с участием, достаточно искренним, спросил я.

— Что?

— Как что? Нога.

— Только когда наступаешь на нее. А так ничего, терпимо…

— Это перелом?

— Похоже, но врачи что-то темнят. В моем возрасте все плохо заживает.

Я знал, что ему осталось до пенсии семь месяцев и тринадцать дней. Помолчали.

— Тебе, что ли, передали? — спросил Пенков, чувствуя, что, как хозяин, должен продолжать разговор.

У меня не было необходимости отвечать — все и так ясно. Однако я кивнул головой.

— Мне и вправду очень жаль, — проговорил он. — Это дело могло стать самым крупным за всю мою службу. Я просто мечтал, чтобы мне попался такой случай, — и вот что вышло…

Я с удивлением поглядел на него — нет, он не шутил, тон его был искренним и серьезным.

— А почему самое крупное? — как-то машинально задал вопрос я.

— Но ведь это тройное убийство! Разве мало? Не каждый день случается такое, верно?

Он говорил тихо, но в голосе его звучали волнение и убежденность, и серые глаза блестели по-особенному. Он взял со столика пачку сигарет, ловко стукнул по дну — выскочили две сигареты, он поднес пачку мне. Я поглядел на часы и покачал головой: до второй сигареты мне оставалось еще пятнадцать минут.

Он закурил, выдохнул дым и продолжал тем же тихим, сдержанным тоном:

— При этом я думаю, что мне известно, кто убийца. Мы советовались с Генчевым, он такого же мнения. Он говорит: «Голову даю на отсечение…»

Генчев — это его приятель, они сидят, вернее, сидели в одном кабинете.

— Ну, если Генчев предлагает отсечь свою голову, то она не так уж много стоит, — не удержался я. Кроме того, мне хотелось немного охладить тихий энтузиазм хозяина.

— Я знаю, ты не любишь его, но ты не прав — он неплохой человек. И способный.

— Я совсем не то имел в виду, — поспешил я объяснить. — Просто в нашей работе предубеждение — самый плохой советчик, и ты это знаешь не хуже меня — слава Богу, не со вчерашнего дня работаешь.

— При чем тут предубеждение? Это не предубеждение, а внутреннее ощущение и, как говорится, интуитивное чувство верного пути… Разве с тобой этого не бывало?

— Нет, не бывало. — Я уже чувствовал упрямое желание возражать ему. — Нужны прежде всего данные, улики, факты — и как можно больше!

— О фактах говорить пока трудно, но данные, улики… Ну, во-первых, именно в этот день он не пришел домой обедать; во-вторых, отправился в больницу, вертелся-крутился там, наблюдал, подслушивал, расспрашивал, а потом вдруг взял да и представился как сосед…

— Погоди, погоди — кто «он»?

— Ну он, муж Невены, кто же еще… Муж средней сестры, которая совершенно случайно осталась жива. Гено, Гено Томанов его зовут.

— Ты его видел? Разговаривал с ним?

— Конечно, я вызывал его, допрашивал. И добыл таким образом одну очень серьезную улику…

— Однако в папке нет протокола допроса.

— У каждого свой стиль! — ответил Пенков с улыбкой, в которой проглянула вдруг уверенность в собственной непогрешимости — раньше я не замечал ее у этого не слишком удачливого пожилого служаки. — И протокол есть, и все, что полагается. Только, когда я вызываю кого-то на официальный допрос, я должен знать о допрашиваемом намного больше, чем ему кажется.

— Что ж, это прекрасно, — согласился я. — Каждый действует сообразно со своими понятиями и привычками. Но ты вроде говорил о какой-то серьезной улике.

— А, да-да! У него, у Гено Томанова, есть железное алиби на этот день — по часам, по минутам: где был, с кем встречался… Не знаю, как ты посмотришь на этот факт, но меня такая точность очень настораживает. Это значит, что он думал об этом предварительно и готовился заранее к возможному допросу.

Пенков оживился, даже глаза у него заблестели, для пущей убедительности он стал размахивать рукой, в которой держал сигарету, и сизые круги дыма от нее мягко поднимались вверх.

Я слушал его терпеливо, насколько мог, но в конце концов его апломб стал раздражать меня.

— Допустим, это так. Хотя, скажу тебе откровенно, если основываться на том, что ты мне рассказал, я бы на твоем месте не был столь категоричен… Ты, конечно, задержал его?

— Кого?

— Ну, этого — Гено Томанова или как его там…

— А зачем? Пусть себе гуляет на свободе. Его надо будет задержать, когда придет время.

— Но если ты так уверен в его виновности… А вдруг он скроется?

— Куда он скроется? И если уж он решит скрыться, значит, точно виновен. Нет, никуда он не денется. Он так уверен в том, что убедил меня в своем алиби… Да и куда он подастся? Очень трудно скрыться у нас теперь.

Раздражение закипало во мне все больше.

— Видишь ли, коллега, — начал я — и запнулся. Такое начало фразы выдавало мое состояние, которое я пытался скрыть. Оно прозвучало так официально и холодно, что я сам смутился. Если бы я продолжил, получилось бы нечто вроде: «Видишь ли, коллега, давай-ка отбросим твои внутренние ощущения, инстинкты и особые стили и разберемся по существу!» Но я с отчаянным усилием вывернул фразу и выпалил: — Видишь ли, коллега, мне очень хочется пить! Нет ли у тебя чего-нибудь прохладительного?

По всему судя, я весьма естественно и ловко завершил это сальто-мортале, потому что Пенков ничего не заметил. А может, сделал вид, что не заметил.

— Руми! — громко крикнул он.

Из открытой двери выбежала девочка лет шести, худенькая, светловолосая, с остреньким любопытным носиком.

— Принеси-ка лимонад из холодильника. И конфеты! Знаешь, где стоит коробка?

— Знаю.

Девочка повернулась так быстро, что ее коротенькое платьице раздулось абажуром, и побежала обратно.

— Послушная девочка, — заметил я, пытаясь сделать хозяину приятное.

— Она добрая, — с едва скрываемой гордостью и удовольствием ответил он.

Руми принесла две запотевшие бутылочки швепса и два бокала, поставила их перед каждым из нас на журнальный столик, тихонько произнося при этом: «Пожалуйста», «Пожалуйста».

— А конфеты? Конфеты забыла?

Руми виновато поглядела на деда, приложила ко рту тоненький пальчик и чуть улыбнулась:

— Я… я съела их… конфеты…

— Ах ты, сладкоежка! — беззлобно прикрикнул Пенков. — Марш в комнату!

Девочка повернулась и вприпрыжку быстро убежала к себе, а Пенков вынул из кармана складной ножик с массой приспособлений и стал открывать швепс.

— Видишь ли, Пенко, — начал я более чем миролюбиво, — вот ты говоришь, что допрашивал этого Гено Томанова. Может быть, у тебя есть еще какие-нибудь сведения, впечатления, наблюдения? Хотя, я понимаю, ты занимался этим делом очень недолго. Давай тогда сделаем так: ты расскажешь мне все, что знаешь и думаешь по этому поводу, чтобы я представил себе все, пусть даже в самых общих чертах…

— Почему в общих? Я могу рассказать тебе и нечто конкретное, — и он чуть подтолкнул ко мне открытую наконец бутылку лимонада. — Да, можно и поконкретнее. У меня есть протокол обыска на улице Васила Ихчиева, 3, протокол допроса соседки по квартире, той самой, которая позвонила в «Скорую помощь», ее зовут Зорка, забыл фамилию… Я разговаривал с одним из врачей, которые пытались спасти двух сестер в Хисаре; я выяснил, что он, врач этот, приехал сюда в командировку, и я нашел его…

— В деле нет таких протоколов, — прервал я его, снова почувствовав раздражение, нарастающее с каждым его словом.