За Москвою-рекой - Тевекелян Варткес Арутюнович - Страница 24

Лариса тоже хороша — могла бы, кажется, приласкать парня, сделать так, чтобы он ходил сюда, — ведь родной.

Тут Василий Петрович вздрогнул, открыл глаза и стал прислушиваться. В соседней комнате Лариса Михайловна бранила дочь. Он поморщился. Ни минуты покоя! Вечно шумят, ругаются. Не поймешь — почему мать за последнее время так часто ссорится с дочерью?..

Препротивное существо эта Милочка, дерзкая, своенравная, ни с кем не хочет считаться, делает все, что взбредет в голову, а мать то ей потакает, то ругает ее. Девчонка воображает из себя черт знает кого, наряжается, словно дочь министра. Хоть бы замуж вышла, ушла бы из дома. Нет, куда там! Того парня, красильного поммастера, отшила. Верно, хочет завлечь в свои сети сына Вениамина Александровича. Губа не дура! Однако из этой затеи ничего не получится: Борис себе на уме, не попадется... Должно быть, так уж на роду написано — кормить чужих детей, тогда как родной сын от рук отбивается...

2

На этот раз дело не ограничилось обычной перепалкой. Мать влепила дочери звонкую пощечину, крикнув:

— Я тебе покажу по ресторанам шляться, бессовестная!..

Милочка была потрясена — никогда раньше мать не позволяла себе ничего подобного. Прижав ладонь к пылающей щеке, девушка опустилась на край кушетки и долго сидела не шевелясь. Она даже не плакала — так глубоко было ее потрясение.

Лариса Михайловна давно ушла, а Милочка все сидела, подавленная стыдом и отчаянием. Мысли ее путались. Что случилось? Маму славно подменили. Еще недавно она всячески нежила ее, потакала всем ее прихотям и капризам. С некоторых же пор она стала придираться к мелочам, словно нарочно ищет повод накричать, лишний раз выбранить. Но то, что произошло сегодня, случилось в первый раз...

Милочке стало нестерпимо жаль себя, и она горько заплакала, всхлипывая и вздрагивая, стараясь в то же время понять, что произошло, доискаться подлинных причин несправедливого, как ей казалось, отношения к себе матери.

То, что она пришла сегодня на два часа позже из института, конечно, не могло служить причиной для такой грубой выходки. В былое время мать на это и внимания не обратила бы. Так в чем же дело?

Милочка старалась восстановить в памяти подробности событий последних дней. Ей казалось, что все началось с того злосчастного дня, когда она вернулась из ресторана и по привычке поцеловала мать. Лариса Михайловна, почувствовав запах вина, пристально взглянула на дочь и спросила, где та была.

Милочка откровенно рассказала матери, как случайно встретила Юлия Борисовича и как тот пригласил ее пообедать с ним в «Национале».

Лицо матери внезапно побагровело, глаза сделались злыми, колючими.

—      Вот как? Он пригласил тебя в ресторан, а ты, бесстыжая, пошла?— переспросила она.

—      Но что тут такого, мамочка? — пыталась успокоить ее Милочка. — Юлий Борисович наш хороший знакомый, очень воспитанный человек. Ему было скучно обедать одному — вот он и пригласил меня...

—      Замолчи, сейчас же замолчи! И знай: если это повторится еще хоть раз, я выгоню тебя из дома! —закричала Лариса Михайловна.

Милочка с удивлением и страхом смотрела на обезображенное гневом лицо матери...

После этой сцены Милочка несколько дней безвыходно сидела дома. Мать продолжала сердиться на нее, почти не разговаривала. Словоохотливый, всегда веселый и добродушный Леонид тоже как-то изменился — стал задумчивым, молчаливым. Возвращаясь из института, запирался у себя и по целым вечерам не показывался. На даче было невыносимо скучно, дул холодный ветер, дождь, не переставая, барабанил по железной крыше, струился по запотевшим стеклам. Могильная тишина, царящая в доме, угнетала, наводила тоску. Не помогали даже переводные романы, которые Милочка читала запоем. Только на простодушную Любашу ничто не действовало, она продолжала мурлыкать свои бесконечные «страдания», топила печи, готовила, убирала комнаты, трясла ковры...

Решено было в воскресенье переехать в город. Накануне Милочка весь день колебалась: поехать или нет на вечеринку к Борису? Об этой вечеринке, как о чем-то необыкновенно интересном, запретном и тайном и поэтому особенно привлекательном, давно уже шли разговоры. А теперь Лена передала Милочке «по секрету» приглашение Бориса. «Предков посвящать в это дело не будем, предки—народ отсталый!» — так передала Лена слова Бориса. Наконец к шести часам вечера Милочка решилась, уложила свои вещи в чемоданчик, переоделась и, никого не предупредив, уехала в город к Лене. Спрашивать разрешения у матери при сложившихся обстоятельствах, да еще накануне переезда было бессмысленно.

Лена, причесанная, нарядная, ждала Милочку. Увидев подругу, она быстро сняла с вешалки пальто.

—      Поехали скорее, опаздываем, мальчики давно уже ждут!

В Кратове, на безлюдной платформе, их ждал замерзший Саша.

—      Есть ли у вас хоть капелька совести? Жду больше часа, — сердито сказал он. — Еще немного — и я превратился бы в сосульку!

—      Подумаешь, час, большое дело! — рассмеялась Лена.

—      Ладно, пошли....

Освещая дорогу карманным фонариком, Саша вскоре привел их к даче, обнесенной глухим, высоким забором. Пройдя среди темных, молчаливых сосен по дорожке, они поднялись на крыльцо и вошли в ярко освещенную комнату. Собралась уже вся компания — Вадим, Борис и две незнакомые Милочке девушки. Борис вскочил со стула, на котором сидел верхом, махнул рукой, и все хором закричали:

—      Доб-р.о по-жа-ло-вать! Доб-ро по-жа-ло-вать! — Было видно, что они успели выпить.

Милочка растерянно огляделась по сторонам. Грязная, неубранная комната, на полу какие-то тряпки, окурки, обрывки бумаги. На большом, раздвинутом столе, застеленном газетой, в беспорядке наставлены банки с консервами, колбаса, хлеб, помятый торт — кто-то, по-видимому, уронил его, — несколько бутылок водки и вина.

Вместо рюмок стаканы. На диване кучей свалены пальто гостей.

Лена, снимая пальто, повела голыми плечиками.

— Ой, как холодно!

—      Миг — и мы вас согреем! — Борис наполнил два стакана вином, протянул Лене и Милочке. — Пейте, девушки! Лучшее средство от холода и от всех невзгод и печалей!.. Саша, а ты водочки?

За столом опять закричали хором:

—      Пей до дна, пей до дна! — И Милочке пришлось осушить свой стакан.

—, Ну как? — Вадим подмигнул Лене.

—      Все равно холодно!

—      Затопим камин! — Борис скомандовал: — А ну-ка, Сашок, зажги!

Саша встал на колени перед камином с коробком спичек в руках. Дрова оказались сырыми, долго не разгорались, потом комната наполнилась едким дымом, от которого слезились глаза. Борис лихо разбил две табуретки и стал бросать обломки в огонь. Сухое дерево затрещало, вспыхнуло ярким пламенем, и сразу стало тепло и даже уютно. Потушили свет, уселись вокруг камина.

Борис то и дело подносил наполненные вином и водкой стакану. Пили, закусывали. Саша наигрывал на аккордеоне, танцевали. Потом Лена пела, вернее—мяукала, трагически шептала тоскливые песенки, неумело подражая то Вертинскому, то какой-то неизвестной Милочке Варе Паниной. Вадим читал свои стихи — тягучие, утомительно длинные, малопонятные. Он был сильно пьян, побледнел, язык плохо повиновался ему.

— Внимание, внимание! — говорил он, взмахивая рукой, ероша волосы. — Я буду читать стихи...

И он читал что-то. Это был странный набор слов, почти бессмысленное их сочетание, раздражавшее, утомлявшее ложным пафосом, фальшивой многозначительностью.

И все время Милочку не покидало чувство растерянности, отчужденности. Все было, как всегда, ничего нового, интересного, что могло бы увлечь, зажечь. И ей казалось, что она уже много раз слышала плоские анекдоты, которые рассказывал Борис. И вино было противным, приторным, и ей неприятно было пить из стакана, из которого перед этим пил захмелевший Борис. И опять эти танцы, танцы...

А когда Вадим, пошатываясь, с помутневшими глазами, подошел, грубо обнял Лену и стал целовать ее в шею, в худенькие обнаженные плечи и Лена не сопротивлялась, а только смеялась, будто ей было щекотно, Милочка вскочила и попыталась унять Вадима. Лена оттолкнула ее.