За Москвою-рекой - Тевекелян Варткес Арутюнович - Страница 39

На косогоре его догнала грузовая машина. Поравнявшись, шофер затормозил и, приоткрыв дверь, спросил:

—      Далеко путь держишь?

—      В Дом инвалидов.

—      Мне тоже туда. Садись, подвезу.

Леонид влез в кабину, и машина тронулась.

—      По делам или навестить кого? — Шоферу, видно, хотелось поговорить.

—      Отец у меня там...

—      Как? — Шофер покосился на Леонида. — Неужто отца родного бросил?

Краска жгучего стыда залила лицо Леонида.

—      Я только вчера узнал, что он жив, — через силу ответил он.

—      Да ну?! Разыскал, значит? Молодец! Вот обрадуется! Тяжело жить здесь одинокому! — Шофер покачал головой. — Проклятая война! Сколько людей загубила, искалечила, обесчастила!.. За три года работы в этом доме я такого нагляделся и наслышался, что и передать трудно. Одни сами скрываются — не хотят быть семье в тягость,— других покинули жены и дети. У некоторых никого в живых не осталось. Родные тоже мучаются... К примеру, вот ты: совсем молодой — разве тебе легко было расти без отца? Таких, как ты, много...

—      Вам тоже пришлось побывать на войне? — спросил Леонид, избегая прямого ответа. Не мог же он сказать, что все эти годы ел чужой хлеб и жил припеваючи...

—      А как же! — Леониду показалось, что при этом восклицании шофер выпрямился, расправил плечи.— До самого Берлина дошел, лично от маршала Рокоссовского награду получил! — Бывший солдат расстегнул телогрейку и показал орден Славы. — Во многих боях участвовал, трижды был ранен. Словом, прошел полный курс!.. Я так думаю: куда легче самому страдать, чем на чужое горе смотреть! Тут есть у нас такие, про которых романы можно написать. Они ради нас с тобой подвиги совершали, рук и ног лишились, а теперь вот живут здесь...

Шофер остановил машину у решетчатых ворот и, показывая на большой двухэтажный дом с белыми колоннами в глубине занесенного снегом сада, сказал:

—      Это главный корпус. Там справишься у дяди Миши, сторожа. Он покажет тебе, в какой палате живет отец.

Леонид поблагодарил и зашагал по очищенной от снега широкой аллее.

Дом, окрашенный в розовый цвет, выглядел веселым, красивым. Окна с белыми наличниками, решетчатые балкончики и высокие колонны оживляли фасад. Каменные ступеньки вели к массивным дубовым дверям парадного входа. Возле дома, под навесами, стояли койки, на них лежали спальные мешки, как в большинстве подмосковных санаториев. Только множество колясок, стоящих рядом, напоминало о том, что здесь живут инвалиды.

В вестибюле навстречу Леониду поднялся однорукий пожилой инвалид-сторож.

—      Вам кого? — приветливо спросил он.

—      Я хочу видеть Ивана Васильевича Косарева.

—      Кем вы ему приходитесь? — Инвалид пытливо разглядывал Леонида.

—      Сыном.

Сторож покачал головой.

—      Ну и дела! За четыре года не было никого, а тут вдруг сын объявился!

—      Я его сын. Хотите — покажу документы! — Леонид полез было дрожащими пальцами в карман за студенческим билетом.

Но сторож остановил его:

—      Не надо. Здесь не штаб, чтобы пропускать по документам. Я просто так, удивился малость... Подниметесь на второй этаж, завернете влево — он там, в девятой палате.

Одним духом взбежав по лестнице, Леонид постучал в высокую дверь с цифрой «9» на медной дощечке.

—      Войдите! — раздался хриплый голос.

Комната, куда вошел Леонид, была светлая, чисто убранная. Вдоль стен стояло пять кроватей. На двух спали, на третьей, ближе к окну, худой, коротко остриженный человек, полулежа на высоких подушках, читал книгу, которая лежала перед ним на деревянной подставке. За квадратным столом, покрытым вышитой скатертью, двое в халатах играли в домино. Один из них сидел в коляске, спиной к двери, другой — против него, на стуле.

—      Булкин, переверни, пожалуйста, страницу, — попросил читавший.

Человек в коляске положил на стол косточки и, проворно работая руками, подкатился к кровати, перевернул страницу и опять вернулся на свое место. На Леонида никто не обращал внимания. Он стоял, растерянный, у дверей и не знал, что делать. Сердце бешено колотилось, дрожали колени. Как встретит его отец, что скажет?

—      Мне хотелось бы видеть... Ивана Васильевича Косарева, — с трудом проговорил Леонид и сделал шаг вперед.

—      Я Косарев, — отозвался читавший у окна и поднял глаза.

Миг — и Леонид оказался у кровати отца. Горячая нежность, жалость, любовь захлестнули его. Он упал на колени, приник лицом к груди отца и расплакался.

—      Леня! Ты?.. — Бледное лицо Косарева задергалось. Он поднял с подушки голову, расширенные глаза его тоже наполнились слезами. — Ну что ты, что ты, перестань! — бормотал он, стараясь справиться с собою.

—      Прости, прости, отец! Но я ведь не знал, ничего не знал. Говорили, будто ты погиб, пропал без вести...

Леонид поднялся, сел на кровать. Губы его дрожали, слезы слепили глаза.

—      Знаю, все знаю! Успокойся, расскажи, как живешь, как Милочка... А вырос-то ты как, совсем мужчина!

За столом перестали играть, проснулись спящие. Четверо обитателей палаты молча наблюдали за встречей отца с сыном. На их лица легла тень печали. Кто знает, о чем и о ком вспоминали они...

—      У нас дома все хорошо... Скажи, папа, почему ты скрывался от нас? Как ты мог?!

—      Так надо было... Теперь это уже не важно. Я ведь всегда думал о тебе, о Милочке, это помогало мне жить. — Иван Васильевич попросил сына достать из ящика тумбочки папиросу, зажечь спичку и закурил. — Молодец, что пришел, хорошо сделал!

—      Я теперь тебя буду часто навещать, папа, а как поступлю на работу, устроюсь, тебя к себе возьму.

—      Об этом подождем говорить. Учись, кончай институт, а там видно будет. Мы тут на судьбу не ропщем... А почему Милочка не пришла с тобой? — Ивану Васильевичу явно хотелось переменить тему разговора.

—      Она еще ничего не знает...

—      Раз уж ты узнал, то скрывать больше не имеет смысла, расскажи девочке, пусть и она приедет ко мне. Знал бы ты, как часто мне хотелось хоть одним глазком посмотреть на вас!

—      Хорошо, папа, она приедет!..

Волнение первых минут встречи постепенно улеглось, и до позднего' вечера они тихо беседовали. О себе отец не говорил. Леонид подробно рассказывал о своей жизни, об учебе, о том, что делается на комбинате. Ему доставляло огромное удовольствие хоть чем-то помочь отцу — достать папиросу, зажечь спичку, поправить подушку, одеяло. Он заметил, что отец ни единым словом не обмолвился о матери.

—      Тебе очень тяжело, папа? — спросил Леонид.

—’ Человек ко всему привыкает... Мне-то еще ничего: видишь, лежу, даже книжки читаю. Другим хуже. Вот товарищ рядом, Александр Александрович, он в горящем танке ворвался на фашистский аэродром, раздавил три истребителя, а сам лишился зрения и потерял обе руки.

—      И тоже не ропщет на судьбу, — прозвучал глуховатый голос.

—      Таков уж закон жизни! Кто-то должен пострадать, чтобы остальным жилось хорошо, — вмешался третий, сидевший на койке.

Леонид молчал. Он был потрясен спокойным мужеством этих людей и не знал, что сказать.

—      Ну, сынок, поздно, пора тебе домой, — мягко сказал Иван Васильевич.

—      Хорошо, папа! — Леонид поднялся. — Завтра сдам экзамен и послезавтра приеду опять. До свидания, товарищи.

—      До свидания...

Он нагнулся, поцеловал отца в лоб и побежал вниз по лестнице.

4

Сдав смену, Сергей принял душ, переоделся и пошел в лабораторию — предупредить Никитина, что сегодня не сможет остаться. Его встретила лаборантка Галя.

—      Ах, это ты, Сергей Трофимович! Здравствуй! Тебе, конечно, нужен Николай Николаевич?

—      Угадала.

—      Несчастный случай: в механическом забраковали чертежи одного знаменитого изобретателя, и Николай Николаевич побежал туда.

—      Язычок же у тебя, Галочка!

—      А что, не нравится? — Галя села на стол. Болтая ногами, она продолжала: — Возможно, для творческих натур я вообще неподходящая, а так, говорят, ничего!