За Дунаем - Цаголов Василий Македонович - Страница 16

—      Ты почему смеешься? — повысил голос Бекмурза.— Надо мной?

Мимо пронеслась ошалелая собака, а вдогонку ей неслось запоздалое;

—      О, будь ты проклята!

По улице бежала девочка-подросток и, размахивая толстой палкой, продолжала кричать:

—      Вот я тебя...

Заметив мужчин, она поспешно повернула назад и юркнула в дом.

—      Откуда мне знать, что тебе делать? — ответил Знаур. Он прищурил правый глаз и развел руками.— Я не настолько мудр, чтобы давать советы другим. Иди и спроси об этом пристава... Сколько лет воюем с Тулатовыми за наши земли, а что толку? Русские власти не хотят обижать богатых.

Бекмурза вскочил и ударил себя кулаком в грудь.

—      Разве мы с тобой мужчины? Нам не шапки, а платки надо носить! Тугановы, Каражаевы, Тулатовы... Вот они — мужчины! Й поэтому у них все: и земли, и лучшие скакуны, и скот... Мне уже стыдно смотреть матери в глаза... Не хочешь — тогда я один уйду в город,— не сказав больше ничего, Бекмурза повернулся и зашагал к своему дому.

Кто-кто, а Знаур понимал соседа. У самого в доме никогда на зиму не хватало хлеба, и чтобы заработать его, Знауру и Бабу приходилось гнуть спины на Тулатовых с весны до осени, не зная отдыха. А с тех пор, как ушел старший брат, стало совсем трудно.

Прикрыв за собой калитку, Знаур задвинул щеколду и горестно вздохнул. Правду говорят старики на нихасе, что бедняк и прежде в горах, и теперь на плоскости может укрыть куцей буркой свой клочок земли. За низким покосившимся плетнем приютился огород. Знаур собирался с утра перекопать его. Да Бекмурза растравил старую рану своими разговорами. И сам же обиделся, как будто Знаур не хочет помочь ему в чем-то. Знаур вытащил из-под низкого навеса соху, перекинул через плетень в огород. «Пожалуй, оставлю работу до завтра,— решил он,— А сейчас поеду к Тулатовым. Чего доброго, другие наймутся к ним, и я останусь без дела».

Он уперся правой рукой в прогнивший плетень и задумался. Солнце стало пригревать, и Знаур сдвинул шапку на затылок. Заметив соседа, разжигавшего на своем огороде костёр из сухих листьев, он окликнул его:

—      О, Джамбот, смотри, не подожги свой дом.

—      Сгорел бы он до того, как я родился,— буркнул сосед, раздувая огонь войлочной шляпой.

—      Тогда от нашего села останутся одни головешки,— Знаур ударил ладонью по колену.

В дверях турлучной мазанки, приткнувшейся к сакле, показалась мать.

—      Иди поешь,— позвала она.

Знаур вспомнил, как накануне жаловалась мать на то, что муки осталось совсем немного и жир кончился, что теперь одна надежда на козу. Но и та не особенно щедра. Правда, если чашку молока разбавить водой из канавы, то ее хватит на похлебку. Но от нее уже тошно.

Мать скрылась в мазанке, и Знаур крикнул соседу:

—      Эй, Джамбот, перелазь сюда. Еще успеешь закоптиться, у нас есть хорошая арака.

Ему захотелось выпить и высказать кому-нибудь наболевшее. Разве Бекмурза прав: поговорил, растревожил и ушел?

Сосед пригнулся и, отдуваясь, вырвал из земли длинный старый корень.

—      Заполнить свой бурдюк аракой я и дома могу... Почему из твоего дома не пахнет жареным мясом? Тогда бы тебе не пришлось звать гостей,— засмеялся Джамбот.

—      В другой раз скажу, чтобы в огонь подбросили кусочек сала,— пошутил Знаур.

—      Лучше ты им помажь котел,' похлебка будет вкуснее.

—      Ладно, пойду, вижу, ты с утра наелся шашлыка и теперь облизываешь жирные губы,— Знаур засмеялся, но тут же умолк.

Он вспомнил слова Бекмурзы и снова задумался. «Надо что-нибудь придумать... Бекмурза правду говорит, умрем с голоду, если сидеть сложа руки. Может, мне уйти к абрекам? Вот только Бабу скажет, что не дождался его. И мать жалко. На кого ее оставлю? Сколько раз замечал, как она, подойдя ночью, смотрела на меня, думая, что я сплю»,— Знаур боком вошел в мазанку.

Его обдало кислым запахом сыворотки и овчин. Защипало глаза. Посреди мазанки чадил очаг. Из-под чугунка, что висел на цепи, дым тянулся к низкому потолку и, не успевая вырваться наружу через дыру, стлался по мазанке. Знаур медленно опустился перед низеньким столиком на трех ножках. Прежде чем привычным движением сунуть ложку в миску с похлебкой, положил руки на колени и задумался. И этот столик, и щербатая ложка достались братьям в наследство от отца. Нехитрая утварь в доме вырезана его рукой и не просто напоминала о нем, а как бы говорила сыновьям, что отец рядом с ними и все видит.

—      Знаур, не смею тебе сказать... Дотянем ли мы до нового урожая?.. Наверное, в ауле никто не живет беднее нас. Эх, и смерть так долго не приходит,— мать стояла позади сына, привычно сложив руки на груди.

Не донес Знаур ложку до рта: она застыла над столиком. Мать поняла, что сказала лишнее, спохватилась, но уже поздно, и стала проклинать себя за то, что высказалась сыну. Она слышала, как ложка ударилась о край миски, и закусила губу.

Сын сидел, не поднимая головы. Ему был неприятен начатый матерью разговор. Ударив ладонью по столику, он порывисто поднялся и долго стоял молча, потом провел тыльной стороной руки по губам и вдруг схватился за голову, заметался по сакле. Обессилев от внезапной вспышки, обернулся к матери, крикнул:

—      Что вы все хотите от меня? Бекмурзе земля нужна, тебе мука... А где я возьму тебе муку? Может, ты скажешь? Разве отец мне оставил мельницу? Или я не хочу трудиться? Почему ты не удержала Бабу! Уйду, на край света убегу... Не могу уже слышать, как все плачут!

Мать всплеснула руками и, выставив их перед собой, отступила к двери: она никогда не видела сына таким. Она поняла, что ей не следовало говорить с ним, пока он не поел. А потом разве не Знаур выбивается из последних сил, чтобы прокормить себя и ее? «Лучше бы у меня отсох язык...» — старуха вытерла глаза концом шали.

Знаур сорвал уздечку с колышка, вбитого в расщелину немазанной. стены. У него дрожали руки, и поэтому он не мог развязать узел на длинном поводке, пока, разозлившись, не вцепился зубами в сыромятину, пропахшую стойким конским потом. «Эх, что я на-1 делал! Как мог так разговаривать с матерью».— Знаур почувствовал на себе ее взгляд и густо покраснел.

Стараясь поскорее скрыться с глаз матери, выскочил из мазанки. Оседлав коня, вскочил в седло и выехал со двора. На улице конь, почуяв воду, остановился у канавы, и Знаур отпустил поводок. Напившись, конь фыркнул и перешагнул канаву. Всадник направил его к южной окраине села.

Нанявшись к Тулатовым, Знаур повеселел и всю дорогу домой напевал любимую песню о Хазби. Он въехал во двор в ту пору, когда в домах задувают лучины и хозяева спускают с цепи собак. Село погрузилось в сон. Тихо. Слышно только, как шелестят тополя. Знаур подумал, что хорошо бы повидать соседа и обрадовать его вестью: на все лето Тулатовым нужны работники, и Бекмурза мог бы воспользоваться этим, пока не опередили другие. Тем более Знаур просил за него, и Сафар Тулатов не отказал: помещик знал Бек-мурзу. Конь перешагнул через ручей и ткнулся мордой в ворота; Знауру ничего не оставалось делать, как сойти. Слегка надавил плечом на ворота, ввел коня во двор.

Отпустив подпругу, Знаур на прощанье провел рукой по горячему крупу и вышел из тесной конюшни, оставив дверь приоткрытой. Тихо свистнул, и тотчас у ног появился волкодав. Пес улегся, перед входом в конюшню, как это делал и раньше. Теперь он скорее погибнет, чем впустит чужого. Расправив плечи так, что хрустнули кости, Знаур вдохнул прохладу и пошел к выходу на улицу. Но тут от мазанки отделилась тень. Он узнал мать и остановился. Старуха подошла настолько близко, что Знаур почувствовал ее прерывистое дыхание. Сердце у него сжалось. Она часто не спала по ночам. У нее хрипело в груди, и оттого кашляла она надрывно, долго. В такие минуты старуха выходила из сакли, чтобы не разбудить сына. Но разве Знаур мог спать, видя, как мучается мать? Он лежал, закусив губу, терзаясь тем, что не может накопить денег и показать ее лекарю.