Том 4. Солнце ездит на оленях - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 21

На пригреве, среди нежно зеленеющих первыми листьями лозняков и ольшаников, вздымались снежно-пенными волнами купы цветущей черемухи. Там самозабвенно распевали соловьи. В сосновых и еловых борах грустили кукушки. Где сердито, громко, где тихо, ласково река неумолчно разговаривала с берегами, с пароходом, волна с волной. Эта география была так пленительно прекрасна по сравнению с той, что учили в гимназии по книжкам и карте!

…Она стояла так долго, что капитан парохода, бывалый, заботливый старичок, встревожился: глядит-глядит да и сиганет за борт. Случалось. Молоденькие любят расставаться с жизнью не как придется, а по-особому, шикарно. Либо стреляются, либо топятся. Передав управление своему помощнику, он спустился с капитанского мостика и молча остановился рядом с Сашей. Она заметила его и спросила:

— Я мешаю?

— Нет, нет. Можешь стоять. Я только хочу предупредить: не застаивайся слишком долго. Застоишься, заглядишься, а пароход в тот момент сделает почему-либо неожиданный толчок — и… — Он не стал договаривать.

Саша поняла без этого и немножко отступила.

— Интересно? — Капитан кивнул на реку седоволосой головой.

— Очень.

— Наше плесо, значит, где Самара, Жигули, Казань, самое красивое на Волге. Ради него многие ездят к нам из большого далека.

— А мы в Казань, — радостно поделилась Саша.

— Стало быть, увидите всю главную волжскую красоту.

— Мы еще и в Архангельск и дальше по Белому морю, — продолжала радоваться Саша. И заикнулась уж сказать про Лапландию, но спохватилась: «Тогда придется рассказывать про отца», а этого она избегала и круто перевела разговор: — Вы, дедушка, давно плаваете?

— Всю жизнь, с малолетства.

— И все капитаном?

— Нет. Сперва мальчиком при кухне, поваренком, потом матросом, потом… Сразу в капитаны нельзя, надо долго топать.

— А вот у Жюля Верна есть книжка, так и называется: «Пятнадцатилетний капитан».

— То в книжке, а в жизни скоро не выходит.

— И по морю плавали?

— Было дело.

— Страшно?

— Ничего такого.

— А говорят… — Саша так сильно тряхнула головой, что одна из кос перекинулась через плечо на грудь.

— Море, конечно, любит попугать, иной раз так напыжится, рассердится — ну вот проглотит весь корабль. Испугаешься, и станет страшно. Но не надо пугаться. Пусть оно что хошь вытворяет, а ты все равно не бойся, знай: ничего не случится — и весь страх пройдет.

— Я так и сделаю. Спасибо! — поблагодарила Саша и перебежала к матери, чтобы рассеять ее страхи перед морем. — Мама, мамочка, капитан говорит, что не надо пугаться и тогда не будет страшно. Страх не в море живет, а в нас.

Заря наконец погасла, многокрасочный вечер перешел в однообразную, темно-лиловую ночь. На реке зажглись сигнальные огни, по берегам осветились дома и храмы. Освещенные празднично, богато пасхальными огнями, храмы напоминали скопления звезд, спущенные с неба на землю.

Истекал последний, двадцать четвертый час суток. Еще несколько минут — и начнется самый великий день на православной Руси — светлое Христово воскресение. На пароходе никто не спал: христианам полагалось бодрствовать эту ночь по вере, иноверцы не спали из уважения к христианам, своим спутникам.

Ровно в полночь навстречу пароходу донесся гул большого церковного колокола, через несколько секунд загудел колокол позади парохода, еще через секунду зазвонили справа и слева. Потом к большим колоколам присоединились меньшие — ударили во вся.

Верующие пассажиры начали креститься и шептать: «Христос воскресе…» Катерина Павловна достала из корзинки два красных яйца, одно себе, другое Саше. Потом они стукнулись яичками, мать сказала: «Христос воскресе», дочь отозвалась: «Воистину воскресе», и поцеловались. Это называлось похристосовались. Дальше съели по яйцу, немножко ветчины, творогу, кулича — это называлось разговелись.

Места между Самарой и Казанью многолюдные, волжские берега густо заставлены городами, городками, большими селами. Везде много храмов. Освещенные празднично, храмы в ту ночь будто сдвинулись еще тесней. И не успеет скрыться за ночной темнотой или за береговой кручей один, как впереди или сбоку уже открывается другой. А колокольные звоны несутся сразу со всех сторон, сливаются, перебивают друг друга, каждый старается перещеголять всех. В эту ночь звонят самые лучшие звонари, самые большие любители колокольного звона.

К утру храмы начали потухать. Народ пошел по домам. Каждый шел с горящей свечой. Ночную мглу прошили множеством цепочек из мерцающих, маленьких огоньков.

А колокола… Большие гудели протяжно, тяжко, зовуще в далекий-далекий путь, на трудный подвиг; маленькие трезвонили, тенькали, дзинькали легко, быстро, весело, как бы приглашая всех пуститься в пляс.

Рассвело. Потухли храмы. Разошлись по домам, растаяли людские цепочки с огоньками. Но колокола продолжали гудеть, петь, звать, грустить, радоваться. И так будет всю пасхальную неделю. Все это время храмы открыты, звонить может всякий желающий.

— Приляг, Сашенька, засни! — уговаривала мать.

А девчонка без присяду металась по пароходу: то на корму — бросить последний взгляд, попрощаться с уплывающим селом, то на нос — встречать новое выплывающее село, то к одному борту, то к другому, чтобы углядеть все огни и огоньки, услышать все звоны.

Наконец умаялась и, когда другие, выспавшись, начали вставать, прилегла и заснула с таким чувством, будто звон подхватил ее и она порхает вместе с ним то ввысь, к небу, то вниз, к земле, то промчится над рекой, то ударится о высокий берег. И жутко и радостно.

Разбудил ее сильный толчок парохода о дебаркадер. Сразу из-под одеяла Саша кинулась к борту и ахнула:

— Какая прелесть! Мама, мамочка, иди погляди!

— Ну, чего опять… — Катерине Павловне в постоянных заботах о муже, о деньгах ни о чем ином уже не думалось.

— Но это грешно не поглядеть, — настаивала дочь.

Тогда мать сдалась, и обе сошли на берег.

Высокий мыс искривленным рогом сильно вдавался в реку. Так же искривленно вытянулось по нему село. Улица травянистая, едва заметно тронутая следами колес и пешеходов. Здесь был тупик, ходили и ездили только свои люди. Крутые склоны мыса, обдуваемые волжским ветром, колыхались волнами бело-розовой пены зацветающих яблоневых садов. На самом кончике мыса белым маяком под золотой крышей стояла церковь и звонила всем сонмом своих колоколов. Неподалеку от нее ярко разодетая молодежь водила хоровод. Рядом другая группа молодежи качалась на качелях, укрепленных промеж двух высоких, почти с колокольню, берез.

Саша подбежала к хороводу и крикнула:

— Можно?

Ей приветливо замахали. Потом, сделав несколько кругов, она перебежала из хоровода к качелям и опять:

— Можно?

Здесь ее встретили с восторгом:

— Садись, садись! Качнем на память.

Здесь любили качнуть так, чтобы человек запросил пощады.

Хоровод, качели, снова хоровод, качели… Между тем пароход отстоял свое и уже третьим гудком требовал пассажиров на борт.

— Саша, Саша!.. — звала Катерина Павловна.

А девочка только отмахивалась.

— Я уйду. Останешься — пеняй на себя. — И Катерина Павловна ушла.

Саша еще покачалась, еще покричала: выше, выше! На пароход она заскочила последней, когда матросы уже схватились за трап, чтобы убрать его. После того как пароход отчалил, капитан подошел к Катерине Павловне, поздравил ее с праздником, затем кивнул на Сашу, яро махавшую рукой людям на берегу, и спросил:

— Это ваша белянка?

— Моя, моя. Верно, истинная беглянка, — отозвалась Катерина Павловна.

— Я сказал: белянка. Она вся такая белая, светлая.

— И белянка и беглянка. Все время бегает, никак не могу утихомирить, — посетовала Катерина Павловна.

— Позовите ее! — попросил капитан. Подошедшую Сашу он тоже поздравил с праздником, затем спросил: — Хорошо качаться?

— Ох и хорошо! Будто и земля и небо качаются.