Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 71

тихо шепчет, но я догадываюсь.

— Знаешь, мне с этим все труднее справляться.

Бруно! Его признание переполняет мне душу. Я очень любил свою мать, но я никогда не осмелился бы

сказать ей такое.

И вместе с тем он тактичен. Он уверен в моей любви и никогда не требует доказательств. Он охотно

избежал бы их вообще. Некоторые подарки его просто сердят. Они даже оскорбляют его. Где-то в глубине души

(мне это тоже знакомо) он чувствует себя недостойным их, они задевают его самолюбие и не соответствуют

тому представлению, которое он составил о наших отношениях. Ко дню его рождения я присмотрел в одном из

больших ювелирных магазинов на авеню Резистанс часы с несколькими стрелками — настоящий шедевр,

рожденный все в той же Швейцарии и все тем же гением, который создал перочинные ножи с бесчисленными

лезвиями, составляющие гордость любого мальчишки. Я привел Бруно в магазин и показал ему выбранную

мною вещь. Но он тут же воскликнул:

— Что ты, опомнись! Даже у Мишеля нет таких часов. И зачем они мне?

Он выбрал хотя и не очень дешевые, но самые стандартные часы на широком браслете, которые тут же

надел на руку, дважды повторив (он явно был очень доволен): “Ты силен” — обычная форма его благодарности.

Его признательность не умеет себя высказать. Кроме упомянутого выражения, которым он тоже не очень-

то часто пользуется, и общеизвестных словечек, вроде “пойдет”, “здорово” и т. д., он придумал способ

выражать свое одобрение, называя тот или иной размер обуви. Если он говорил: “Тридцать два!”, пробуя какое-

нибудь блюдо, этой оценки боялась даже Лора. Если он кричал: “Сорок!”, возвращаясь от бабушки, это значило,

что она чувствует себя хорошо. Я понял, насколько мы сблизились с ним, когда однажды Башлар передал мне,

что слышал, как Бруно говорил своим товарищам в школьном дворе:

— Мой отец? Да я в жизни не сменял бы его ни на кого другого. Это полный сорок четвертый.

Влияние, каким он пользовался теперь в семье, тоже свидетельствовало о происшедших у нас переменах.

Нередко старшие дети прибегают к посредничеству младших, пользующихся особыми милостями у родителей.

— Сказал бы ты старику, что я сижу на мели… И потом, он обещал купить мне ракетку, не мог бы ты ему

об этом напомнить?

Луиза целует Бруно, оставляя на его лице следы губной помады, называет его нежными именами.

Мишель вступает в переговоры с этой бывшей “козявкой”, теперь для него Бруно нечто среднее между грумом и

экономом. Бруно, как всегда, краток в ответах:

— Денег маловато, вспоминаешь брата, — спокойно говорит он.

Эта роль его совсем не вдохновляет. Мне неслыханно повезло, и я готов без конца твердить об этой своей

удаче. Бруно не только не доставляет никакой радости играть роль любимчика, ему и в голову не приходит, что

он мог бы им стать. Он, вероятно, считает, что все его могущество заключается в том, что он постоянно рядом

со мной. Он убежден, что мои истинные любимцы, которые пользуются всеми привилегиями и полной

свободой, — это Мишель и Луиза, то есть те, кого он так любит сам, Мишеля за его голову, Луизу за ее

хорошенькую мордочку, тогда как он, Бруно, не может похвалиться ни тем, ни другим. И все-таки он старается

им помочь, старается быть справедливым, хотя не забывает и о наших интересах.

— Уж очень неподходящее время ты выбрал, отец только что заплатил дополнительный налог, —

отвечает он осторожно.

Но это не мешает ему начать на меня наступление:

— Представляешь, каково Мишелю без гроша в кармане, он даже не может угостить своих приятелей, а

ведь они его повсюду за собой таскают…

На мою долю выпадают и такие сентенции:

— Раз уж начал сдирать с себя шкуру, так сдирай до конца!

Даже Лора прибегала к помощи Бруно. Ее присутствие в доме и раньше почти не ощущалось, теперь же,

после моего разрыва с Мари, она стала совсем бесплотной. Она повсюду, но ее не замечаешь, как не замечаешь

воздух, наполняющий дом. И Бруно служит посредником между видимым и невидимым. Хотя Лора где-то

совсем рядом (это, вероятно, она из экономии только что погасила половину лампочек, а теперь роется в шкафу

со щетками), не важно, ко мне обращается Бруно:

— Ты ничего не имеешь против, если на завтра приготовить голубцы?

Теперь о моем влиянии: не скажу, чтобы мне это было неприятно, но и большого удовольствия я не

получал. Но как помешать действию законов притяжения? Сила притяжения тел прямо пропорциональна их

массам — этот закон не для меня, ведь я почти невесом, — но обратно пропорциональна квадрату расстояния

между ними: расстояние между мной и Бруно ничтожно, и единственное мое желание, чтобы оно еще

сократилось.

Сначала он служил мне чем-то вроде записной книжки: “Не забудь, я завтра должен зайти в бухгалтерию,

заплатить за пансион Мишеля… Напомни, в шесть часов у меня урок у Бардена”.

Затем в эту записную книжку я начал вносить заметки: “Бардену, конечно, не вытянуть. Это

классический тип ученика, которого следует исключать из лицея и направлять в профессиональное училище.

Если бы родители не отодвигали частными уроками его неминуемый провал, если бы мы могли по-настоящему

отбирать, если бы реформа образования, если бы правительство…” И вот, цепляясь друг за друга, текут мысли,

болтаешь что надо и не надо. Говоришь, говоришь и очень доволен собой, говоришь с большей убежденностью

о том, что непосредственно относится к твоей специальности, меньше разбираешься в других вопросах, и все-

таки говоришь, говоришь для самого себя, чтобы лучше уяснить себе некоторые вещи, и совсем забываешь, что

твои слова с жадностью ловит еще совсем неискушенное, но чуткое, как микрофон, ухо и все, что ты сказал,

словно записано на пластинку.

Первый результат: пластинка начинает крутиться: “Папа сказал…” Все дети — эхо своих родителей. Но

часто ли родителей огорчают подобные ссылки? Чаще они льстят им и трогают их. Я знаю свои недостатки, я

понимаю, как нелепы постоянные срыгивания материнскими афоризмами (“Как говорила моя мать!”). Но мне

трудно отвыкнуть от этой привычки. И мне очень дорого всякое свидетельство того, что в жизни сына я играю

ту же роль, что в моей собственной жизни играла моя мать.

Результат второй: он подражает мне. Я замечаю у Бруно свои жесты (например, манера говорить “нет”,

подняв вверх указательный палец), свои обороты речи. У нас с ним общие вкусы (нам не нравится хром, нам не

нравятся одни и те же картины на выставках), у нас с ним одинаковые странности {мы боимся толпы в метро), у

него такой же нерешительный характер (скоропалительный вывод — вывод ошибочный), у него моя чрезмерная

щепетильность и ворчливая собачья преданность; так же как я, он склонен к отступлениям, к выжиданию, к

недомолвкам, к немым разговорам улыбок. Мне даже совестно за ту радость, которую это мне доставляет. Я

восхищаюсь всем тем, что, на мой взгляд, он унаследовал от меня. Это давняя страсть -помню, как я был

счастлив, когда шесть лет назад обнаружил, что большие пальцы на ногах у него, так же как и у меня,

значительно длиннее остальных: обычно такая аномалия передается по наследству. Что же в его характере

благоприобретенное? И что врожденное? Я совсем не хочу, чтобы Бруно во всем повторял меня. Я только

страстно желаю найти в нем сходство с собой. Если же его быть не может, пусть он простит меня за то, что я в

нем воспитал! По крайней мере, хоть так я вложу в него что-то свое.

Бруно, Бруно. Какими словами поведать мне о своем счастье? Что мне еще сказать о своей любви? Что в

ней не было никакой слащавости. Мы никогда “не ставили друг другу банок”, как говорил Бруно о поцелуях

своей бабушки. Что я привык поворачивать голову направо (“одесную своего отца” — мы следуем заветам