Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 81

Она права, Лора принадлежит к тем женщинам, которые уродуют себя одеждой. Они словно нарочно

стараются натянуть на себя как можно больше. Чего уж никак не скажешь про всю эту молодежь. Они

выставляют напоказ свою наготу. Словно знамя.

— Ты что-то приуныл? — спрашивает Луиза. — Слишком много собралось здесь народу, да? Ты устал от

нас, мы испортили тебе каникулы.

— Нет, вы просто иногда меня удивляете, но объяснять это было бы очень долго.

Я не сразу нахожу нужные слова, и поэтому всегда слишком долго все объясняю. Эти каникулы

действительно так непохожи на все остальные. Обычно в Эмеронсе я живу среди своей семьи, а сейчас я

чувствую себя словно бы посторонним. Я лишний раз убеждаюсь, что безнадежно отстал. Всю свою жизнь я

только и делал, что отставал, я опаздывал со своими открытиями, со своими тревогами, со своими решениями.

Я знаю, что это неизбежно; родители всегда отстают, им никогда не удается определить, насколько дети их

обогнали; едва они начинают в этом разбираться, как дети путают все карты, сделав новый скачок вперед. В

Шелле мои дети гораздо чаще ходили в гости, чем приглашали к себе. Но даже когда у них собирались друзья,

все держались настороженно, молодежь словно сковывал тот суровый дух, которым пропитались стены дома

мосье Астена. Здесь, в Эмеронсе, натянутость исчезла. Согласно деревенским законам папаши Корнавеля (а им

вскоре подчинились и все остальные), здесь в своих шортах я просто мосье Даниэль, без всяких там титулов и

званий. Но я уже отрастил брюшко, меня изводит радикулит, и я не всегда поспеваю за ними. Все идет слишком

быстро, нынешняя молодежь совсем другая, чем были мы, она так свободно, независимо и в то же время так

спокойно держится.

— Ролан с Мари… Это тебя шокирует? — снова спрашивает Луиза.

— Да, несколько.

Луиза уходит, ее, вероятно, удивляет моя неразговорчивость (а может быть, и мой ответ). Сидя в

одиночестве, я смотрю на веточку повилики: цветы, похожие на рупор громкоговорителя, широко

раскрываются, вслушиваясь в пение птиц, оно и моему слуху, конечно, гораздо милее всех этих “чачача”,

которые без конца выплевывает из себя транзистор Мари Лебле. Отсутствие этой девицы, во всяком случае, я

перенес бы без труда. Я отнюдь не ханжа, да и во все времена такие девицы существовали. Вспомните девочек

30-х годов, как оберегали их слух папы и мамы, уверенные в их неиспорченности, как шептали своим друзьям,

допускающим некоторые вольности в разговоре: “Тише, пожалуйста, Мими услышит…” Вспомните этих

лицемерных маленьких гусынь, сколькие из них попали на вертел. Даже больше, чем это можно предположить.

Видимо, даже больше, чем сейчас. Я не стану, подобно выживающей из ума Мамуле, делая вид, что готовлюсь к

уроку по лексике, шипеть в спину Мари: “Курица — самка птиц из породы куриных, славится своим мясом”.

Ролан с Мари… Тем хуже, я об этом не знал, это не бросается в глаза, ведь юноши и девушки живут отдельно, в

двух разных оранжевых палатках, разбитых прямо на траве. Одна из них (в ней живут Ксавье и Ролан) стоит под

старым вязом, среди молодой поросли, другая (там помещаются Мари и Одилия) — рядом с кустом

цепляющегося за ноги подмаренника. Впрочем, об их отношениях можно догадаться, они постоянно вместе, и

что-то многозначительное появилось в их взглядах; их фигуры, когда они идут, тесно прижавшись друг к другу,

дышат тем счастьем, которое не удается скрыть даже любовникам, тщательно оберегающим свою тайну. Когда я

спросил о них Луизу, она не стала ничего отрицать, но и ничего не утверждала. “Ролан, Мари… все может

быть”, — ответила она без всякого удивления, смущения, любопытства, словно это касалось их одних, словно

речь шла о чем-то вполне естественном и не заслуживающем особого внимания. Ролан, Мари — она даже не

соединила их имена союзом “и”, они не жених с невестой, не возлюбленные, просто товарищи, возможно —

больше, чем товарищи, а может быть, и нет, какая разница? И действительно, ну какая мне разница? Ведь я им

не отец, фактически я даже не несу ответственности перед налоговым инспектором и бухгалтером за то, что их

чада оказались здесь (ответственность весьма относительная, и все-таки она не дает мне покоя, как ноющий

зуб). Короче, если между ними что-нибудь и произошло, для меня в этой истории самое неприятное — легкость,

с какой они смотрят на вещи. Они ведут себя как ни в чем не бывало, это их ничуть не волнует и не тревожит.

Точно так же, как и моих собственных детей. Но ведь если родители Ролана и Мари ни о чем не догадываются,

где гарантия, что мне все известно о моих детях? Лора, с которой я осторожно поделился своими

наблюдениями, не могла сказать мне ничего утешительного.

— Да, мне тоже так показалось.

Еще одна форма безразличия — безразличие церковной кропильницы — сосуда с влагой, рассчитанной

на глупцов:

— Вы же знаете, теперь женятся не так, как прежде. И не создавайте себе лишних волнений, как обычно.

Да, как обычно. Как всегда. У моих детей есть глаза. Есть чувства. Они живут в такие годы, когда эти

чувства особенно обострены, и в то же время сейчас, как никогда раньше, долго тянутся годы учебы, слишком

долго приходится ждать, пока получишь какую-нибудь специальность и сможешь наконец подумать о том,

чтобы обзавестись двуспальной кроватью. В старые счастливые времена сыновей женили очень рано, да и

девушек выдавали замуж, едва они выходили из младенчества, и не было никаких проблем. Когда же было

совершено насилие над природой и возникли эти проблемы, рядом с ними, как всегда в таких случаях, не

замедлило появиться лицемерие. Целуйтесь, но помалкивайте, вас слушают дружеские уши. С тех пор так и

идет, и что только не скрывается под благопристойной оболочкой. Потом наступило мое время, появились

эмансипированные девицы, но они еще чувствовали за собой какую-то вину, хоть и бахвалились этим. Но

недолго: грех умирает. Теперь на смену пришли Роланы, Мари и им подобные: они не собираются ждать, для

них нет ничего запретного, не существует никаких проблем. Моя чистота — в отсутствии лицемерия. А каковы

мои дети? Я смотрю на них.

Вот ты, Луиза, так ли ты чиста внутренне, как белоснежно твое белье, благоухающее ароматами всех

цветов? Ты живешь в полном согласии со своим телом, в тебе столько чисто женской непринужденности, но это,

вероятно, идет от твоего ремесла, в котором много показного. Мне на ум приходит мерзкая студенческая

поговорка: “За ее девственность я бы свое состояние не поставил”. Слава богу, состояния у меня нет, но что бы

я там ни говорил, мне хочется верить все-таки, хотя я сам так рано выпустил тебя на свободу, принес тебя в

жертву твоей же независимости, — мне все-таки очень хочется верить, что ты и сейчас все так же чиста, как

была даже без большого чуда. Каким бы циником, каким бы бесчестным совратителем ни был мужчина, он в

глубине души всегда надеется, что его собственная дочь устоит в той ситуации, в которой перед ним самим не

устояли другие женщины.

Многие отцы были бы спокойны за такого сына, как ты, Мишель, но долго ли тебе еще удастся

сдерживать порывы своего сильного тела? Я рад, что Мари досталась другому, и пусть вы будете считать меня

странным, неисправимым, старомодным, я все равно не могу согласиться с тем, что отец обязан следить за

поведением дочери и закрывать глаза на то, как поступает его сын, если тому подвернулась возможность без

особого риска испробовать свои силы на чужой дочери. Теперь в поле твоего зрения осталась одна Одилия,

которая, может быть, и не слишком упорно, но все-таки влечет к себе твои взгляды, я это вижу.

Ты совсем не похож на моих старших детей, Бруно, но я, кажется, что-то подметил и у тебя. Когда ты