Кого я смею любить. Ради сына - Базен Эрве - Страница 96

неловко снова выпустил ее из рук, и на этот раз она разлетелась на мелкие куски. Лора, гладившая белье Луизы

— Луиза приносит ей стирать свое грязное белье, — подобрала осколки и сказала со спокойствием куда более

обидным, чем любой упрек:

— У тебя что-то не ладится, мой мальчик?

Я добавил:

— Если у тебя и впрямь что-то случилось, мог бы, кажется, об этом сказать.

Арабское шествие. У дверей Бруно оглядывается.

— Извини меня, папа, — говорит он, — я боялся тебя огорчить. Поговорим об этом в обед.

Подождав, пока затихнет шум его шагов, Лора снова берется за утюг и ставит его на рукав кофточки, от

которой поднимается пар.

— Каждый день или почти каждый день встречаться с девушкой и думать, что тебе придется ждать еще

целых три года, — ясно, это его мучает.

— И вы думаете…

— Готова руку положить в огонь, что он попросит вас поторопиться со свадьбой.

— Даже не отслужив в армии! Пусть и не надеется, — бурчит мосье Астен.

Антракт. Ничего, отыграюсь на своих лентяях. Бруно, который работает всего в трех километрах от дома

и приезжает обедать с теткой, видимо, забыл, что я обычно возвращаюсь только вечером. Но сегодня я нарочно

постараюсь приехать к обеду. Бруно уже расправляется с эскалопом.

— Ну, так что же? — спрашивает мосье Астен.

— Подожди, папа, дай мне хоть пообедать, — отвечает Бруно с полным ртом.

Четыре взмаха вилкой, Бруно вытирает губы, пьет, снова вытирает салфеткой рот — ничего не скажешь,

мальчик хорошо воспитан.

— Послушай, папа…

Я давно готов его слушать, так же как и Лора, которая жует, почти не двигая челюстями. Наконец пробка

вылетает и наружу вырывается незатейливая речь, обдуманная между двумя почтовыми операциями.

— Послушай, папа, я уже поступил на службу. Теперь я зарабатываю себе на жизнь. Конечно, это не

золотое дно, особенно хвалиться нечем, но через несколько лет, если я смогу окончить юридический факультет

и поступить в высшую школу ведомства связи, я получу приличную должность…

Это только вступление. О главном ни слова; ничего нового. Пока я ковыряюсь в салатнице, он все

убеждает и убеждает меня. Передо мной проходит длинный ряд блестящих должностей, которые ярко сверкают

над миром серых блуз, пыльных тюков с корреспонденцией, ящиков с бесчисленными отделениями и лежащих

навалом посылок и бандеролей: контролеры, инспекторы, экспедиторы, приемщики и другие почтовые

служащие и в заключение, — почему бы и нет, раз таковые существуют, — начальники.

Но Бруно скромен и в своей скромности практичен.

— Во всяком случае, если я приложу достаточно усилий, то, став старшим служащим, я смогу просить,

чтобы мне доверили приходную кассу, и тогда с процентными отчислениями это уже кое-что даст…

— Ну а короче? — говорит отец.

— Короче, — повторяет Бруно без всякой иронии, — раз уж я на правильном пути, то я не понимаю, чего

ради мы с Одилией должны ждать.

Лора напряженно молчит. Так же, как и я. Бруно буквально из кожи вон лезет.

— Поженимся мы или нет — ну что от этого изменится? Мы могли бы жить здесь, с тобой, Одилия

работала бы.

— А хозяйство вы свалили бы на Лору? — вдруг язвительно спрашивает мосье Астен.

— Бог мой, — откликается Лора, — если бы все дело было в этом!

— И вы жили бы паразитами за счет семьи, — продолжает сурово мосье Астен, — вы жили бы, ни о чем

не беспокоясь. Это вполне естественно, когда речь идет о ребенке, но так не имеет права поступать мужчина,

который, создавая семью, берет на себя определенные обязательства. Однако и это еще не самое главное, я не

изверг и не скупец. Но неужели ты и впрямь думаешь, что, обзаведясь семьей, ты с твоими данными кончишь

юридический факультет и твою высшую школу или что-то там еще? Видел я таких слишком быстрых молодых

людей, которые, влюбившись в чересчур благоразумных девиц, женились очертя голову, обещая себе заниматься

усерднее прежнего, но сразу же увязали в своей кровати, в своей работе, в домашних делах, в заботах о том, как

дотянуть до получки, в тысячах каждодневных неприятностей. Не говоря уж о семейных скандалах. Молодые

пары, которые боятся подождать со своей великой любовью, так спешат, что и оглянуться не успеют, как уже

оказываются среди кучи грязных пеленок!

— Бруно — этот ребенок — вспыхивает. Он окончательно теряется и лишь бормочет…

— Папа.

— Нет, Бруно, я и так пошел на слишком большие уступки. Я не могу своими руками толкать тебя в

пропасть. А подумал ли ты о том, что будет с Одилией, если тебя пошлют на два года в Алжир защищать

французскую нефть? Мало ли как могут сложиться обстоятельства. А она останется здесь, да еще с ребенком на

руках!

Снова арабское шествие. Бруно отодвигает нетронутый десерт, отбрасывает салфетку и, так же как и

утром, бросается к двери. У самого порога он снова обретает мужество.

— Извини меня, папа, — говорит он очень быстро, — но ребенок скоро должен будет появиться.

И уже совсем не так мужественно устремляется к своей малолитражке, оставив Лору на этот раз

подбирать осколки отцовского гнева.

Но я даже не был разгневан. Мы оба с Лорой, которая очень старательно снимала спиралью кожуру с

яблока, подавлены и смущены.

— Мы такого не заслужили, — шепчет Лора, впервые в жизни сетуя на судьбу.

Ее счастье, что она не может сидеть без дела, и потому ее растерянность не так бросается в глаза.

— Бруно! Я просто отказываюсь верить. И как только это у него получилось? — продолжает она наивно.

— Так же, как и у всех, — отвечает мосье Астен, которому хотелось бы, чтобы она помолчала.

К его блистательной судьбе прибавилось еще одно великолепное звено. Этот милый добрый мальчик,

такой ласковый, каких теперь и не встретишь, продолжает славную семейную традицию, осчастливливая нас

еще одним незаконным ребенком. О слепая любовь отцов! Как она помогает верить в невинность своих детей! Я

как сейчас вижу Бруно, сидящего на каменной ограде рядом с девицей Лебле, я вижу, как он несмело

прижимается к ее виску, прижимается так осторожно, что наивный папаша даже подумал: его Бруно еще и

пальцем до нее не дотронулся. Ну что ж, вы, как всегда, ошибались, все было гораздо проще: тут не было страха

показаться размазней или слюнтяем. Они просто пресытились и могли себе позволить роскошь быть

сдержанными. К чему им были первые несмелые ласки, когда для них не существовало никаких запретов!

— Кушайте, Даниэль, — говорит мне Лора. — Вы можете опоздать. Мы обсудим все это вечером.

Я ем. Ем вялую позднюю редиску. И, кажется, говядину. Нет, телятину. И безвкусную очищенную мягкую

грушу с вырезанной серединкой, разделенную на четыре части. Мне казалось, что в нравственном отношении

Бруно похож на меня. Какая же между нами оказалась невероятная разница; там, где я ждал слишком долго, он

не стал и раздумывать; там, где я никогда не посмел бы сделать первый шаг, он пошел до конца; там, где я

превозмогал себя, ему явно не хватало терпения. И к чему он пришел, бедный мальчик! Он загнан в угол.

Словно крыса. Он вынужден спешно исправлять положение. И он это сделает, он уже с жаром принялся за дело.

Сегодня. Исправлять, поправлять — уже одно это слово говорит о том, что тут не все ладно, что теперь

придется строить жизнь по воле случая, придется все время об этом думать, тайком поглядывая на эту трещину,

которая, конечно, целиком на твоей совести, и все время бояться, как бы и само твое счастье, сколоченное на

скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я

безнадежно отстал. Моя мать говорила: “Тот себе не помогает, кто все время уступает”.

Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия — не моя стихия. Впрочем,