Матросская тишина (сборник) - Лазутин Иван Георгиевич - Страница 33

Наша жизнь — простыня да кровать,

Наша жизнь — поцелуй — и в омут!..

— Как ты все опошляешь!.. Не это хотел сказать Есенин этими строками.

— Ах, даже так?!.. Опошляю?!.. Ты начинаешь меня учить, как надо понимать Есенина?! Ты, детский врач, глубже меня, филолога, чувствуешь Есенина?! — Яновский, взвинчивая себя с каждым словом, раздражался все сильнее и сильнее. — Ну, знаешь, милая, эдак мы ни до чего не договоримся. А если и договоримся, то последней фразой, которая подытожит наш с тобой союз, будет пресловутая банальная формула.

— Что это за формула? — убито проговорила Вероника Павловна.

— Разошлись как в море корабли! И этот конец готовишь прежде всего ты. Видишь, тебя раздражает, что я замкнулся на одной диссертации. А на чем мне еще сейчас надо замыкаться?

Вероника Павловна расслабленно поднялась со стула и, болезненно переведя дух, тихо и виновато сказала:

— Прости меня… Я была не права. Я не хотела тебя обидеть. Тем более — волновать в такое ответственное для тебя время. — Видя, что теперь хоть становись на колени, гнев мужа сразу не уляжется, она понуро вышла из комнаты и неслышно закрыла за собой дверь. Упав на кровать в спальне, не сдерживая рыданий, Вероника Павловна плакала от радости, что свалила тяжеленный камень, который много лет (и год от года все тяжелее) давил на ее душу, и от обиды, что муж с ней так несправедлив и допускает, что какие-то мелкие семейные недоразумения для него могут быть причиной их расставания.

Глава двенадцатая

День у Семена Даниловича сегодня особенный. Можно сказать, праздничный. К нему обещал приехать друг-однополчанин, с кем в одной стрелковой роте они дошли до Берлина. А поэтому он еще вчера вечером зубным порошком надраил свои медали так, что на солнце они горели. Выше других, как бы особо выделяясь, поблескивали три медали: «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За взятие Берлина». Во втором ряду, ниже, были прикреплены медали юбилейные.

Жители двора, знавшие Семена Даниловича более трех десятков лет, уже привыкли к тому, что свои боевые награды он всегда носил на военной гимнастерке. Когда маляр из домоуправления спросил его однажды, почему он свои награды не носит, как все, на пиджаке, ведь война-то давно кончилась, Семен Данилович крутанул свои седые усы, взвихрил их и, лихо подбоченясь, ответил:

— Ты слышал когда-нибудь пословицу «Как корове седло»?

— Ну, слышал, а что? При чем здесь корова и седло? — растерянно моргал седой маляр, у которого на пиджаке цветасто пестрели две планки военных наград. — Вся Москва колодки и ордена носит на пиджаках, а ты, как в войну, прицепил их на гимнастерку. Все чудишь, выхваляешься.

— Ну и пускай себе носят на здоровье. А я, как привинтил их в сорок четвертом и в сорок пятом на гимнастерку, — Семен Данилович бережно коснулся шершавыми пальцами трех верхних медалей, — так с тех пор и не снимаю. И своим наказал: когда будут класть в гроб, то пусть не наряжают меня в новый костюм и не вешают на шею галстук. Пусть наденут на меня мою военную гимнастерку. А медали накажу хорошенько надраить, чтоб в гробу я лежал как Александр Суворов. — Оживившись, Семен Данилович огляделся по сторонам, словно собирался сообщить дружку-маляру тайную новость. — А ты, Петрович, знаешь, кто и почему придумал ордена да медали нести за гробом на бархатных подушечках?

— Кто? — простодушно спросил маляр, хотя по ухмылке дворника ожидал, что тот сейчас сморозит что-нибудь заковыристое, с очередной подначкой или прибауткой-язвинкой.

— Наследнички. Чтобы погордиться покойным да к пенсии прибавку выхлопотать.

Любил шутку Семен Данилович. Вот и сегодня, возвращаясь утром из овощного магазина, он еще издали заметил, как муж Вероники Павловны, перед тем как выйти из машины, поцеловал сидящую за рулем румяную блондинку, а поэтому решил не пропустить случая и при встрече с Яновским — а тот всегда с ним раскланивался, даже прикладывал к груди ладонь — подковырнуть и тем самым намекнуть, что он знает о нем кое-что такое, что мужья скрывают от своих жен.

И Данилыч дождался этого случая.

Отдыхая в прохладном скверике чисто убранного двора, он сидел на скамейке и любовался детьми, играющими в песочнице. Среди детей была и его четырехлетняя внучка от старшей дочери. День был воскресный, никто никуда не торопился, машин во дворе почти не было, все разъехались кто куда: кто на свои дачи, кто в гости к родным или друзьям. Любил Семен Данилович этот предвечерний час воскресенья, когда дневная жара уже спала, а вечерний холодок еще не остудил разогретую за день листву.

Яновского Семен Данилович заметил еще издали, когда тот вышел из-под арки и, о чем-то хмуро задумавшись, шел к своему подъезду. «Одесский кобель!.. Он тебе, дорогая Вероника Павловна, еще покажет и рожки, и копытца. Вот не докумекаю, как бы сделать так, чтобы ты знала, что он за фрукт. Сам я напрямик на это не пойду. Бог оградил от доносов. Да и дело-то грязное. Не буду расстраивать тебя. Шила в мешке не утаишь, сама увидишь, когда час придет…» — так думал Семен Данилович, провожая взглядом Яновского. А когда тот вдруг неожиданно свернул к скверику и пошел по направлению к скамье, на которой сидел дворник, у него мелькнула мысль: «Скалится, каналья… Чего-то нужно от меня. Наверное, видел меня утром, когда я шел из овощного. Страхонуться хочет».

И Данилыч не ошибся.

Подойдя к скамье, Яновский слегка поклонился и, по обычаю своему, коснулся ладонью груди.

— Приветствую вас, Семен Данилович! Можно подумать, что вы только что с Парада Победы!

— Здорово, коль не шутишь. — Семен Данилович недоверчиво посмотрел на Яновского и хотел было что-то еще сказать, но промолчал. Почувствовав это, Яновский присел рядом с дворником, достал сигареты.

— Закуривайте. — Яновский протянул дворнику сигареты. — Болгарские.

— Свои курю. Русские. — По лицу Семена Даниловича было видно, что разговаривать с Яновским ему не хотелось, да и не о чем.

Почувствовав недоброжелательный настрой дворника, Яновский, перед тем как встать, решил разрядить обстановку:

— Вот посмотрю я на вас, Семен Данилович, и на душу мою тихая радость, словно легкое облачко, опускается.

— И чем же это я завлек тебя? Уж не тем ли, что взаймы не прошу?

— Правильно вы живете, Семен Данилович. Приличная пенсия, работа по душе, дети у нас все в люди вышли, внуки красивые, здоровенькие, да и сами вы всегда чисто выбриты, будто только из салона-парикмахерской. Позавидуешь. Был бы журналистом — очерк о вас написал бы.

— Да и ты, друг ситный, как погляжу, устроился неплохо. Жена у тебя хоть и постарше на целых десять годков, зато ухаживает за тобой, как за малым дитем. И опять же теплый ветерок дует в твой парус. Не жизнь, а малина!..

— Что это за теплый ветерок? — Яновский по лицу дворника старался понять, на что он намекает.

— А как же… — Семен Данилович стряхнул с коленки пепел, слетевший с сигареты. — Хотя учение свое ты еще не закончил и больших постов пока не получил, а твоя румяная блондинка по Москве тебя возит с ветерком, как прынца. А в Кержинском переулке всегда расстаетесь с поцелуйчиками. Вот уж тебе-то нельзя не позавидовать.

С одной стороны — сытно, а с другой — сладко. Как мышь в крупу попал.

Щеки Яновского обдала волна жаркого румянца.

— С кем-то вы перепутали меня, Семен Данилович. Никакие блондинки по Москве меня не возят, а о поцелуйчиках вы, как всегда, по привычке пошутили.

— Нет, мил-человек, в серьезных делах не шутят. — Семен Данилович расправил усы и, вглядываясь в даль, что-то искал глазами.

— А как у вас со зрением-то? Может, обознались? Может, перепутали меня с кем-нибудь? А, Семен Данилович?

— Со зрением-то? — В усах дворника шевельнулась ухмылка. — Со зрением у меня, думаю, что получше, чем у тебя. Пока без очков читаю. Даже платье твоей блондинки рассмотрел. Красное такое, в белый горошек. Носит она такое?