Продается недостроенный индивидуальный дом... - Гросс Виллем Иоханнович - Страница 3

Любой, кто открыл бы сейчас дверь, стал бы свидетелем того, как неизвестный высокий солдат по-кошачьи тихо поднимается по лестнице и долго стоит перед квартирой номер пять; затем, глубоко вздохнув, так же тихо спускается вниз. И вдруг, рванув дверь, изо всех сил хлопает ею.

Если б у случайного наблюдателя хватило терпения завершить разведку, он через мгновение увидел бы, как по ступенькам темной чердачной лестницы спускается высокая девушка в черной юбке и лиловой блузке и как она, открыв ключом дверь квартиры номер пять, быстро исчезает за ней.

2

Такое может только присниться. Урве была на берегу. Все вокруг казалось желтым, даже море сверкало расплавленным золотом. Люди потоком шли мимо. На песке лежала только она одна. Лийви взволнованно рассказывала ей, что прибыли солдаты. Где-то как будто и правда играл оркестр. Урве хотела встать, она забыла, что ноги ее по колено засыпаны песком, но как случилось, что вдруг она оказалась под кустами пахучей сирени? По зеленой траве прямо на нее шли солдаты. Их было много; один из них, держа в руках гармонь, растягивал ее до предела. Они смеялись.

Только тогда Урве заметила, что на ней ничего нет. Она напрягла все свои силы, пытаясь пробиться сквозь кусты, и... проснулась.

В открытое окно светило яркое солнце. С улицы доносился громкий разговор и звук удаляющейся гармони. Тихий вечер колыхал тюлевые занавески.

Интересно, который теперь час? Стеклянная банка с букетом сирени заслоняла часы.

В кухне Лийви рассказывала матери, как части корпуса шли через город.

Урве откинула свесившееся на пол одеяло и вскочила. Сердце забилось сильнее. Второй час. Корпус давно марширует; вероятно, большая его часть уже прошла. Но самое ужасное — ни матери, ни Лийви нельзя показать даже признаков волнения или спешки.

— Здравствуй, Лийви! — крикнула она, застегивая халатик и входя в кухню. На ее сонном лице непроизвольно появилось то выражение радости, с каким она всегда встречала сестру, когда та, оторвавшись от вечных забот о муже и ребенке, забегала сюда. — Корпус уже идет?

— Ага. Я свой букет сразу же сунула какому-то смуглому солдатику и пошла. Холодно.

— А я еще и не одета! — И Урве побежала к раковине мыться.

— Не нагулялась вчера? — ядовито спросила мать.

Как зло она встретила Урве этой ночью!

Лийви, благоразумной дочери, надлежало сейчас во всех подробностях узнать, как эта озорница Урве изводит мать. Ушла после обеда, пообещала вернуться не позднее девяти, а явилась после двенадцати. И попробуй сказать что-нибудь этой девчонке! Сразу десять слов в ответ. И вечно права.

Лийви громко рассмеялась. Разве мать сама не была молодой?

Наспех вытирая руки и шею, Урве пыталась оправдаться: думаешь вернуться к обещанному часу, но разве не может случиться, что встретишь подруг, особенно в летние каникулы, заболтаешься и не заметишь, как пролетит время.

— Ну, чего ты швыряешь полотенце!

Все! Больше ни одного движения, которое могло бы выдать ее! Но даже то, как она подняла полотенце, заставило снова заворчать маму:

— Нечего гонку устраивать. Впереди вон еще сколько времени. Насмотришься.

Если б она догадывалась, почему Урве так спешит!

В комнате, перед шкафом, Урве немного призадумалась. Блузка и юбка пусть остаются на спинке стула. Платье, это платье из белого крепа в красную, с бруснику, горошину и шелковые чулки! Рука невольно потянулась за ними к шкафу. Можно предвидеть, как будет ворчать мать, прежде чем разрешит дочери надеть этот праздничный наряд. Затем последует суровый приказ — одеться потеплее. Проклятое лето! Вчера было совсем тепло. Надо же, чтоб именно сегодня подул этот холодный ветер. Все равно! Не должно же у Рейна сложиться впечатление, будто, кроме черной юбки и лиловой блузки, у Урве ничего нет. Рейн, Рейн! Интересно, о чем он сейчас думает? Он хотел поцеловать ее. Хотел поцеловать. Но разве могла она допустить! Ему следовало самому понять это. Он не мог рассердиться, не мог. Как это он сказал? «Урве, я люблю вас».

— Чего ты там роешься в шкафу? — Мать заглянула в комнату.

Лийви, добрая сестра, понизив голос, покровительственно сказала:

— Пусть немного прихорошится. Все принарядились. Весь город пестрый, словно огромная бабочка. Пожалеешь, если тоже не пойдешь.

— Никогда не любила больших сборищ. А сейчас и подавно — голова разламывается, будто ее клещами сдавило.

Урве поняла, на кого возлагалась вина за головную боль. Но ей было не до этого, и она проглотила намек. Одно плечико на рукаве нарядного летнего платья, словно назло, отпоролось, а иголка плохо слушается, когда пальцы дрожат.

В конце концов Урве — средоточие постоянных забот матери — появилась в дверях. Никогда еще она не была так красива. Лийви вытаращила глаза. Она была на девять лет старше Урве и все время считала сестру ребенком. Теперь перед ней бесспорно стояла женщина.

— Ого! — воскликнула она. — Пора, пора вывозить тебя в свет. — И, смеясь, добавила: — Кажется, так выражались раньше в великосветском обществе?

— Раньше и вывозили. А теперь сами лезут, да потихоньку, — недовольно проворчала мать.

Лийви встала.

— Ты уже уходишь? — испугалась Урве, которую обрадовал неожиданный приход старшей сестры — при ней мать не так сердилась.

— Что поделаешь. Надо кормить семью. Дома нет хлеба, а карточки у меня. Придется зайти в дежурный магазин. Да я и без того засиделась.

Матери не нравилось, что Урве ест так торопливо. С мрачным видом растирая виски, она недоумевала: мол, откуда берется у людей столько пылу?

— Неужели ты не понимаешь? — держась за ручку двери, сказала Лийви. — Каждая девушка норовит сейчас быть на улице, чтобы заполучить себе парня.

— Ну, уж ради этого я бы не стала ходить,— непозволительно громко воскликнула Урве и, краснея, почувствовала, что презирает себя. Спасти ее мог только громкий кашель, который появляется, когда глоток кофе попадает не в то горло. Даже стоявшая у двери Лийви бросилась к сестре, чтобы похлопать ее по спине. Все великолепно. Теперь щеки могут пылать сколько угодно.

— Вот что бывает, когда даже поесть некогда!

После ухода Лийви Урве спросила, откуда у них сирень. Оказывается, мать получила ее утром от мадам Хаукас.

— Одним словом, наша, — сказала дочь, вытирая губы.

— Ну да, теперь наша.

— Нет, с самого начала наша. Потому что этот сад общий, он принадлежит всем жильцам дома, а не одной Хаукас.

— Только попробуй заикнись об этом. Никому не охота ссориться с ней, а мне и подавно.

Дочь схватила из банки сирень и выскочила так молниеносно, что мать, собиравшаяся было возразить, так и осталась стоять c раскрытым ртом. Впрочем, она бы и не стала возражать. Сегодня все несли воинам цветы. А чем ее дочь хуже? Почему она должна идти с пустыми руками? У цветочниц сегодня хороший день. Хелене Пагар так и сказала мадам Хаукас, встретив ее утром во дворе как раз в тот момент, когда та, катя перед собой тачку, нагруженную цветами, направлялась в свой деловой рейс. И, словно в награду за проявленное внимание, Хелене Пагар с кисло-сладкой усмешкой протянули три больших ветки розовой сирени. Но ведь не из-за этого же она... Впрочем, поскольку мадам Хаукас любезно предложила, надо было взять. Теперь пригодились.

На северо-западе поднимались синеватые облака, а вверху, над головой, сияло солнце, и прохладный ветер крутил на улицах пыль. Еще не поздно вернуться и взять плащ. Если бы Урве не встретила по дороге ни одной девушки или женщины в платье, она непременно вернулась бы домой и надела этот ненавистный темно-синий плащ. Но таких, как она, было немало.

Звуки марша раздавались где-то совсем уже близко. Вот и Пярнуское шоссе. Толпа встречных и обгоняющих становилась плотнее. Урве забеспокоилась. Как бы протиснуться поближе? Ей же ничего не видно, только слышен стук копыт да грохот колес на мостовой. Урве стала протискиваться вперед и наконец нашла местечко посвободнее.