Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 117

Вообще, сия позиция простиралась почти на расстоянии 4-х верст, на которых армия, ослабленная Бородинским сражением и пагубным смешением отступления, была растянута, подобно паутине. Позади сей позиции находился обширный город Москва и река сего имени, на оной построено было восемь плавающих мостов, как выше, так и ниже города. При сем должно заметить, что четыре моста выше города были поставлены при столь крутых берегах, что одна пехота могла сойти до оных; в случае разбития вся армия была бы уничтожена до последнего человека, ибо отступление чрез столь обширный город перед преследующим неприятелем есть вещь несбыточная. По объяснении положения армии князю, исполненном мною с помощью рисунка позиции, он ужаснулся. Полковник Толь, коего он спросил мнения, признал все мои замечания справедливыми, он говорил, что не избрал бы сей позиции, и присовокупил, что принужден был искренно объявить, что армия подвергалась в оной совершенной опасности».

Выслушав Барклая, Кутузов приказал собрать к четырем часам дня Военный совет. Он вошел в историю под названием Военного совета в Филях.

За несколько часов до начала Совета в Фили приехал Ростопчин и уединился с Барклаем в доме, занятом Михаилом Богдановичем. Барклай, как и Кутузов, как и многие штабные офицеры и генералы, наспех занял избу в западном предместье Москвы около Поклонной горы.

Ростопчина на Совет не позвали, и он был несказанно обижен, ибо ему, Московскому главнокомандующему и военному генерал-губернатору, было крайне важно быть в курсе событий, ведь и подготовка рекрутов, и создание резервов, и приготовление столицы к эвакуации, и отправка обозов и магазинов на север и восток от первопрестольной были прежде всего его делом.

Федор Васильевич, связанный с армией тысячами нитей — и прежней своей военной службой, и сегодняшними каждодневными делами, — приехал в Фили первый, чтобы узнать здесь последние новости из первых рук и, что самое главное, окончательно решить исключительно важный вопрос.

А то, что приехал он именно к Михаилу Богдановичу, объяснялось их стародавними привязанностями — оба были прямы, ни перед кем не ломали шапку, издавна слыли бескомпромиссными антибонапартистами и крайними патриотами.

К тому же сын Ростопчина был у Барклая одним из адъютантов, и графу Федору кстати было повидаться и с ним.

Барклай в самом начале разговора откровенно сказал Ростопчину, что на Совете станет он за то, чтоб Москва была сдана без боя.

— Государь превыше всего ценит армию и ради сохранения ее готов сделать все. В той триаде, которую судьба предложила нам на выбор: Россия, армия, Москва, — все взаимосвязано, все имеет свою цену, и нужно скрепя сердце, каким бы горячим оно ни было, обратиться лишь к холодному уму и у него просить ответа на вопрос: «Что для нас ценнее всего и всего важнее?»

И конечно же ценнее всего для нас Россия. Но сама по себе она не отобьется от узурпатора. Она — как вдова, сидящая при дороге, которую может обидеть любой лиходей, и, понимая это, более всего любя ее и дорожа ею, мы должны посчитать самым важным элементом триады — армию, ибо только она одна может защитить и спасти Россию.

Что же до Москвы, то, слов нет, Москва — великий город, быть может, первый из всех городов, но все же один из многих, и, сдав его неприятелю, но уведя из него армию, мы сохраним силу, способную к дальнейшей борьбе, в которой будет спасена Россия и освобождена Москва.

— А что Светлейший? — хмуро спросил Ростопчин.

— Он думает так же, — ответил Барклай. — Да, честно сказать, по-другому-то и думать нельзя, иначе все совершеннейшим крахом закончится — и Москву не отстоим, и армию потеряем. — И вдруг добавил: — У нас в обозах одних раненых три десятка тысяч.

— Ну, так и нам нечего сидеть сложа руки, — ответил ему Ростопчин. — Уйдете вы, уйдет армия, что ж, все доставайся французу, чтобы он тут на перинах нежился да в три горла пил и жрал? Да к тому же еще в наших домах от холодов спасался и из наших магазейнов коней кормил и сам корыстовался.

— А сколько всякого добра возьмут они здесь? Всего ведь не вывезешь, — добавил Барклай.

Ровно в четыре часа в избе крестьянина Фролова, в которой остановился Кутузов, собрались участники Совета. К Светлейшему прибыли командующий 1-й армией генерал от инфантерии Барклай-де-Толли, генерал-интендант Ланской, генерал-лейтенант Платов, начальник штаба 1-й армии генерал-майор Ермолов, генерал-лейтенанты — командиры корпусов: 1-го кавалерийского — Уваров, 3-го пехотного — Коновницын, 4-го пехотного — Остерман-Толстой, 6-го пехотного — Дохтуров, генерал-квартирмейстер полковник Толь, дежурный генерал при главнокомандующем полковник Кайсаров. То, что Дохтуров был здесь в качестве командира корпуса, объяснялось не понижением его в должности, а тем, что после Бородинского боя армии были слиты и ни 1-й, ни 2-й Западных армий более не существовало: была просто армия.

К назначенному часу не прибыл начальник Главного штаба генерал от кавалерии Беннигсен, и все собравшиеся ведали его, не начиная совещания.

Наконец в шестом часу дня прибыл и он. (После Беннигсена с передовой позиции прибыл командир 7-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Раевский, но Совет уже начался без него — сразу же, как приехал Беннигсен.)

Из старших генералов только командир арьергарда на Совете не присутствовал, ибо на него возложена была ответственнейшая миссия — договориться с командиром французского авангарда Мюратом не входить в Москву на плечах русских, не то Милорадович и в окрестностях столицы, и на улицах центра станет драться до последнего человека и оставит от первопрестольной одни руины.

Следует заметить, что почти все время — от Свенцян до Москвы — русским арьергардом командовал Милорадович, а французским — Мюрат, и за это время между военачальниками сложились отношения, редко возникающие между противниками: они уважали друг друга, в открытую выказывали один другому чувства личной симпатии, и даже говорили, что оба отдали приказ своим кавалеристам из боевого охранения не стрелять в Милорадовича и Мюрата.

Они легко договорились обо всем, и Мюрат попросил только, чтобы его войска вошли в Москву в тот же день, хотя бы и после полудня.

Когда русские и французские офицеры-квартирьеры стали определять разграничительную линию и межполье, то им довелось ездить рядом друг с другом стремя в стремя и порой даже обмениваться не просто репликами, относящимися к делу, которым они занимались, но даже шутить и улыбаться.

И сам Мюрат, въехав в цепь Казачьего арьергарда, тоже мирно беседовал с офицерами, знавшими по-французски.

А пока на Смоленской дороге обе армии стояли недвижно и на глазах у всех происходила эта почти идиллическая картина: к занятой Светлейшим крестьянской избе Фролова подъехали почти все полные генералы и генерал-лейтенанты русской армии, их адъютанты и ординарцы, созванные на Военный совет. (Впрочем, о том, кто и в какой последовательности появился в избе Фролова, мы уже знаем. И почти каждый из них делал кое-какие записи о происходившем на Совете.) Существует несколько описаний хода Военного совета в Филях. Для нас наибольший интерес представляет запись Михаила Богдановича. Барклай так описал Совет в Филях: «По сообщении ему (Беннигсену) предмета нашего собрания начал он речь, предлагая вопрос: предпочтительнее ли сражаться под стенами Москвы или оставить город неприятелю? Князь сильно опорочил сей бесполезный и легко принятый вопрос: он заметил, что участь не только армии и города Москвы, но и всего государства зависела от предмета, предлагаемого суждению. Таковой вопрос, говорил он, без предварительного объяснения главных обстоятельств есть совершенно лишний.

Князь подробно описал потом собранию все неудобства позиции армии, он заметил притом, что, доколе будет еще существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется еще надежда счастливо довершить войну; но по уничтожении армии не только Москва, но и вся Россия была бы потеряна. После сих соображений предложил князь вопрос: прилично ли было ожидать нападения неприятеля в сей неудобной позиции или оставить Москву неприятелю?