Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 122

Утром 14 сентября Барклай встретил Беннигсена. Начальник Главного штаба был совершенно уверен в скором нападении противника и потому, подъехав к Барклаю, сказал:

— Боже мой! Шестой корпус еще не пришел. Я боюсь, чтобы неприятель не атаковал нас до его прихода.

— Успокойтесь, генерал, — ответил ему Барклай. — Неприятель не окажет вам сего удовольствия.

И действительно, 14-го весь день не было слышно ни одного пушечного выстрела.

Вечером Барклаю сообщили, что в пятнадцати верстах к югу, у деревни Мочинской, найдена удобная позиция и армия выступит туда завтра в пять часов утра.

Так оно и произошло, но во время этого перехода Барклай снова сильно заболел лихорадкой и опять не смог ехать верхом.

А 16 сентября ему донесли, что русский арьергард отступает под натиском французов и расстояние между ними сократилось до пяти верст. Михаил Богданович написал Коновницыну, чтобы он от его имени попросил Кутузова разрешить атаковать неприятеля и одновременно послать сильные отряды к окрестностям Можайска.

Кутузов согласился, и встречная атака была произведена силами 2-го корпуса и 1-й кавалерийской дивизии, но Беннигсен, лично руководивший этой операцией, по обыкновению, не уведомил об этом Барклая.

«Наконец помышляли о решительном нападении, — писал Барклай. — Три раза приказание было отдано, и три раза отменено; наконец, под вечер, Милорадович выступил вперед к Красной Пахре, атаковал сию деревню, занятую неприятелем, вытеснил его из оной, но отступил по наступлении темноты. Мы потеряли при сем случае четыреста человек гусар».

А еще через два дня, 18 сентября, обе стороны стали готовиться к решительным действиям. Русский арьергард примкнул к армии, которая выстроилась в боевой порядок, но нападения французов не произошло. Тогда в ночь с 18 на 19 сентября армия выступила в поход и 21-го прибыла в Тарутино, где и стала лагерем, завершив маневр, начатый полмесяца назад.

23-го французы в последний раз попытались оттеснить русский арьергард, но Милорадович нанес решительный ответный удар и отразил неприятеля на несколько верст.

Наступила тишина — необычная, настороженная, но боевые действия не возобновлялись…

Село Тарутино, расположенное в 80-ти верстах к юго-западу от Москвы, стало центром огромного лагеря, в котором остановилась 85-тысячная русская армия.

По фронту и с левого фланга лагерь прикрывали реки Истья и Нара. В тылу рос густой лес. Солдаты укрепили позиции, создав непроходимые засеки, выкопав рвы, насыпав валы и поставив рогатки.

Армия располагалась в четыре линии: первая — 2-й и 6-й пехотные корпуса; вторая — 3, 4, 5 и 7-й пехотные и 1-й кавалерийский корпус; третья — 8-й пехотный корпус и отдельные кавалерийские полки; и четвертая — две дивизии кирасир и артиллерия резерва. В авангарде стояли части 2-го и 4-го кавалерийских корпусов, а на флангах размещались семь полков егерей.

30 сентября 1812 года участник Тарутинского маневра Федор Глинка писал: «На месте, где было село Тарутино Анны Никитишны Нарышкиной, и в окрестностях оного явился новый город, которого граждане — солдаты, а дома — шалаши и землянки. В этом городе есть улицы, и площади, и рынки. На сих последних изобилие русских краев выставляет все дары свои. Здесь, сверх необходимых жизненных припасов, можно покупать арбузы, виноград и даже ананасы… тогда как французы едят одну пареную рожь и, как говорят, даже конское мясо! На площадях и рынках тарутинских солдаты продают отнятые у французов вещи… Казаки водят лошадей. Маркитанты торгуют винами, водкой. Здесь между покупщиками, между продающими и меняющими, в шумной толпе отдохнувших от трудов воинов, среди их песен и музыки забываешь на минуту и военное время, и обстоятельства, и то, что Россия уже за Нарою…»

В тот же день, когда Глинка написал приведенное выше письмо, в Главной квартире Кутузова вышли «Известия для армии» о пребывании русских войск в Тарутине:

«Главная квартира, деревня Леташевка. 30 сентября 1812 года.

Армия находится более недели близ села Тарутина на правом берегу Нары и, пребывая в совершенном спокойствии, получает от того новые силы. Полки укомплектовываются прибывающими из разных губерний формированными генералом от инфантерии князем Лобановым-Ростовским войсками. В лагере производится учение рекрутов, горящих рвением сразиться с неприятелем. Лошади нашей кавалерии, получая в довольном количестве фураж и стоя на здоровом водопое, приметным образом поправляются. Продовольствие устроено таким образом, что армия не терпит ни малейшей нужды, и большие, к армии ведущие дороги покрыты транспортами, идущими из самых хлебородных губерний, близ коих армия расположена. Ежедневно прибывают выздоровевшие офицеры и солдаты. Больные и раненные на поле чести, находясь среди России, между родных своих и сограждан, получают всякие пособия, какие только от матерей и жен, от братьев и детей ожидать можно.

Расстроенные силы неприятеля не позволяют делать ему против нас покушений. Удалением от пределов своих лишен он всех пособий; продовольствие его час от часу становится затруднительнее и пленные уверяют единодушно, что в их армии употребляют в пишу лошадиное мясо, несмотря на то что у них мяса более, нежели хлеба. Наипаче претерпевают лошади неприятельской артиллерии и конница их. Большая часть сей последней погибла в сражениях, особенно в знаменитый для российского оружия день 26 августа, а остальные кавалерийские полки терпят в фураже величайший недостаток, ибо неприятельская армия окружена со всех сторон нашими партиями, отрезывающими ей всякое сообщение. Неприятель столь стеснен в доставании себе фуража, что фуражиры его не отправляются иначе как под сильными прикрытиями, которые, однако ж, бывают всегда преодолеваемы нашими партиями. Сильные отряды наши находятся на Можайской, Санкт-Петербургской, Коломенской и Серпуховской дорогах, и редко проходит день, в который бы не приводили 300 человек и более пленных.

Самые крестьяне из прилегающих к театру войны деревень наносят неприятелю величайший вред. Россияне стремятся с неописанною ревностию на истребление врагов, нарушающих спокойствие Отечества. Крестьяне, горя любовию к родине, устраивают между собою ополчения. Случается, что несколько соседних селений ставят на возвышенных местах и колокольнях часовых, которые, завидя неприятеля, ударяют в набат. При сем знаке крестьяне собираются, нападают на неприятеля с отчаянием и не сходят с места битвы, не одержав конечной победы. Они во множестве убивают неприятелей, а взятых в плен доставляют к армии. Ежедневно приходят они в Главную квартиру, прося убедительно огнестрельного оружия и патронов для защиты от врагов. Просьбы сих почтенных крестьян, истинных сынов Отечества, удовлетворяются по мере возможности, и их снабжают ружьями, пистолетами и порохом. Во многих селениях соединяются они под присягою для общего своего защищения с тем, что положено жестокое наказание на случай, есть ли бы оказался кто из них трусом или бы выдал друг друга…»

По всему было видно, что чаша весов победы наконец-то решительно стронулась в сторону русских. Однако Барклаю не суждено было участвовать при этом. Он заболел сильнее прежнего, и 21 сентября подал Кутузову рапорт, «испрашивая позволения оставить армию для поправления своего здоровья. Получив оное, отправился из армии 22 сентября вечером».

Описывая прощание с Барклаем, Левенштерн вспоминал: «Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа. Все были растроганы. В эту минуту армия считала себя осиротевшею.

Генерал Ермолов имел весьма опечаленный вид. Он поцеловал Барклая несколько раз в плечо.

При прощании с Левенштерном Барклай сказал:

— Теперь все против меня, и я должен удалиться; но настанет время спокойного обсуждения прошедших событий, и тогда мне отдадут справедливость. Великое дело сделано, остается только пожать жатву. Фельдмаршал ни с кем не желает разделить славы изгнания неприятеля, а я бы охотно принял в этом участие хотя бы в звании командира моего прежнего Егерского полка. Мое присутствие вызывает раздоры, и потому я удаляюсь. Мой памятник остается: прекрасная, к бою готовая армия, а перед нею — потрясенный противник в безнадежном положении».