Полет «Феникса» - Тревор Эллестон - Страница 32

Итак, в пятницу наступит конец — если не будет росы.

— Будет, — сказал Кроу, — Должна быть.

После того как Стрингер сказал: «Неделя», — все разделяли его одержимость. Теперь ничто не могло их остановить. Лумиса и капитана нет

— говорить о них больше нет смысла. Надо думать о себе.

— Мне нравится ваша вера в провидение, — возразил Белами. — Но она нам не поможет. Мы должны исходить из того, что росы всю неделю не будет

— такое ведь раньше бывало. — Он отвёл Кроу туда, где их не могли слышать, и сказал, что нужно делать. И вот теперь они ждали, когда сядет на дюны солнце.

Птицы проплыли с юга — десять-двенадцать птиц, — снизившись и делая круги над восточным гребнем.

Кроу их видел, ни молчал. Когда жара ослабла и можно было идти, он обратился к Уотсону:

— Дай нам на пару часов пистолет. На время. Получишь обратно.

На обезображенном лице сержанта мелькнула тревога:

— В чем дело?

— Так, ничего. Просто мера предосторожности.

— Зачем он вам нужен?

— Пострелять птиц.

Уотсон видел стервятников. Он протянул пистолет. До заката оставалось два часа, когда они покинули базу. Морана предупредили:

— Если мы не вернёмся до семи, зажгите огонь на дюнах, для ориентира.

Миновав гряду, оказались в бесконечной пустыне. Каждые пять минут делали остановки и ямки в песке: не хотелось рисковать, когда осталась всего неделя.

Пятьдесят минут, по часам Кроу, понадобилось им, чтобы дойти до места. Испаритель и два контейнера, даже пустые, были для них тяжелы, напоминали об истощённости. Они молчали: разговор затрудняла боль во рту, да и не о чем было говорить.

Стервятники заметили их, заволновались — то, каркая, взмывали вверх, то снова падали на труп верблюда. Некоторые птицы готовы были напасть и на людей, но в последний момент уходили вбок и возвращались к стае с захлёбывающимися от ярости окровавленными клювами.

Как колокол, загремел испаритель, когда Кроу застучал по нему длинным ножом, и птицы поднялись в воздух и сгрудились в одно чёрное облако. Лапы с выпущенными когтями предвещали атаку. Доносившиеся сверху крики перекрывало громыханье банок. Белами уже приходилось видеть стервятника вблизи, — как-то этот шакал пустыни залетел в Джебел, — но никогда ему и в голову не могло прийти, что будет когда-нибудь суждено схватиться с ним за добычу. Эта мысль заставила его содрогнуться: они с Кроу дошли до уровня животных — не льва даже, а бродячей собаки.

Кроу кричал, гремел над головой банками. Птицы кружились футах в пятидесяти над трупом, выжидая удобного для атаки момента и прикидывая силы врага: им случалось встречать в затерянных местах людей, не способных поднять руку от слабости, и они предвкушали кровавое пиршество.

Сверху сыпался помёт, оставляя белые пятна на верблюжьей шерсти. Кроу отбросил банку и разрядил пистолет в самую гущу переплетённых крыльев — на землю упали две чёрные птицы. Белами схватил ближнюю, ударил ножом по голой белой шее и, крепко держа ненавистное тело, положил птицу сверху бака. Не дожидаясь, пока из неё вытечет кровь, бросился за другой, лихорадочно орудуя ножом, не давая себе ни мига передышки.

Ни мига — потому что если он остановится и подумает о том, что сейчас делает, то вряд ли сможет довести эту операцию до конца. Скорее всего он бросится обратно к дюнам.

Надо продержаться неделю, надо добыть воду, росы может и не быть. В крови есть вода, а здесь была кровь — неважно, чья, верблюда или стервятника. Руби и режь, и ни о чем не думай — только о том, что это надо сделать.

Выжав два птичьих трупа, он взял их за лапы и отбросил как можно дальше. Стая кинулась на них, сражаясь за добычу, пока они с Кроу занимались трупом верблюда, уже искорёженным острыми клювами.

Сколько ушло времени, чтобы наполнить все три ёмкости, они не знали, потому что время превратилось в кошмар, лишилось всякой меры, теперь только нож и кровь имели для них значение. Работая, Кроу шептал про себя бессвязные слова, чувствуя, что ему нужно чем-то питать клокотавшую в нем ярость, потому что р ярости человек способен на такое, что в обычном состоянии выше его сил.

Стервятника, оттеснённого другими птицами от трупов своих обезглавленных сородичей, снова привлёк верблюд. Предвкушение крови подхлестнуло его. Как только его растопыренные когти коснулись трупа животного, Кроу прыгнул на него. От избытка переполнявшей его ненависти он даже не почувствовал, что когти впились в его руки, когда он в безумном броске сумел ухватить птицу за крыло. Мгновенно нащупав голую шею, он скрутил её. Только теперь замолк пронзительный крик. Кроу швырнул птицу на песок, вспомнив в этот миг, как над головой пролетала хищная стая, когда пропала надежда на возвращение Робертса. Пистолет был для этого слишком хорош — он расправился своими руками.

Белами не узнавал приятеля: вот что означает слово, которому обычно не придаёшь значения, — одержимый.

— Альберт, хватит! — Нож был красным по рукоятку, руки окровавлены до запястья.

Они подняли свои ёмкости и отошли от верблюда, слыша, как стая накидывается на него. Кроу остановился. В глазах кружилось. Он зажмурился и стоял с минуту, преодолевая тошноту и нахлынувшее желание броситься в песок, уснуть, забыться. Открыв глаза, увидел перед собой два холмика, сделанные, должно быть, Мораном и Таунсом. Низкое солнце далеко отбрасывало их тени.

— Пошли Альберт.

— Угу.

Их не пугала тяжесть полных контейнеров.

Когда добрались до дюн, там уже горел зажжённый для них огонь.

ГЛАВА 19

В четверг соорудили что-то похожее на детские качели. Ночь прошла нормально, но с понедельника все очень ослабели, и на некоторые операции ушло вдвое больше времени, чем планировал Стрингер. Превозмогая холод, боль и жажду, они закончили за последние двое суток работы по хвосту. Четыре рейки были протянуты от кормовой стойки к «кабине управления», представлявшей собой не что иное, как люльку сиденья и раму с рычагами.

Впервые появились признаки усталости и у Стрингера; но он не давал себе отдыха: это было ещё одно проявление его одержимости. Качели он сделал незадолго до рассвета, воспользовавшись ненужным лонжероном, уложенным на камне, а другой камень взял в качестве противовеса. Они по очереди садились на противоположный конец, и Стрингер взвешивал каждого, прибавляя и убирая мелкие камни.

— Думаю, мы попусту теряем время, — прокомментировал его занятие Таунс.

Стрингер палкой записывал на песке цифры. Моран — четыре единицы, Кроу — три, Уотсон — пять.

— Отношение плечей рычага, — продолжал Таунс, — всего несколько футов. Мы ведь не собираемся залезать на крылья.

Стрингер молча считал. Моран примирительно заметил:

— Это недолго, Фрэнк. — Он намеренно медленно протянул эти слова — как предупреждение.

— На жаре каждая минута — вечность.

Стрингер подводил итоги:

— Мистер Таунс, следующий вы.

Таунс, жмурясь от солнца, стоял в тени навеса, пилотская кепка сбилась на затылок.

— Думаю, мы зря теряем время, — проворчал он, но на качели встал. У Морана полегчало на душе.

Когда взвешивание закончилось, все тут же повалились на песок. Пока они спали, Стрингер работал. Заметив, что глаза Морана открыты, сказал:

— Я хотел бы объяснить вам, как нам предстоит размещаться, мистер Моран. — Он подождал, пока штурман поднимется. — Мистер Таунс сядет у рычагов с левой стороны фюзеляжа за обтекателем, установленным таким образом, чтобы направлять встречный поток воздуха выше головы. Позади него будут Белами и Уотсон, как самые тяжёлые. Я сяду справа по другую сторону, параллельно пилоту, за таким же обтекателем, — он нужен для уравновешивания лобового сопротивления. Со своего места я смогу давать пилоту необходимые указания во время полёта. Позади меня разместитесь вы, Кроу и Тилни — трое самых тяжёлых с левой стороны и четверо самых лёгких с правой. Кроме пилота и меня, всем остальным придётся лежать на животах, держась руками за ребра рамы. В этом сложностей не будет.