Загадка Рунного Посоха: Черный Камень. Амулет безумного бога. Меч зари. Загадка рунного посоха. - Муркок Майкл Джон - Страница 20

20

Граф Брасс внимательно смотрел на странное выражение лица Боджентля, и у него самого на губах играла сухая усмешка. Тем временем поэт говорил с большим остроумием, всячески приукрашивая сложный ритм своих стихов. Хокмун оглядел людей, сидящих за столом, и заметил, что кое-кто улыбался, а кое-кто выглядел весьма удивленным, несмотря на выпитое в большом количестве вино. Хокмун не улыбался, но и не хмурился. Ийссельда наклонилась к нему и что-то прошептала, но он даже не услышал.

Регата в гавани, канонада, когда Император после парада выслушал Римского оратора…

— О чем это он говорит? — фыркнул фон Вилак.

— Какие-то старинные термины, — кивнул Зонзак Экарэ, — еще до Трагического Тысячелетия.

— Я предпочел бы обычную военную песню.

Зонзак Экарэ приложил палец к губам, почти не видным из-за бороды, чтобы друг его замолчал, а Боджентль тем временем разливался соловьем:

…который сделал подарки яркие из алебастра, и меч Дамасский и парижскую пасту из гробницы Зороастра, где прекрасны фиалки и астры.

Хокмун почти не разбирал слов, но ритм оказывал на него странное действие. Сначала он подумал было, что в этом виновато вино, но затем понял, что в определенных местах стихов мозг его как бы дрожит, вибрирует, и давно забытые чувства пробуждаются в его душе. Он покачнулся на стуле.

Боджентль метнул быстрый, пристальный взгляд на Хокмуна, продолжая читать свою поэму, жестикулируя нарочито преувеличенными движениями.

Поэт-лауреат подряд камни собирал, топазы, опал и прекрасный нефрит и упал, красивый, нелживый, пахнущий миррой, собрал сокровища Самаркандских царей и на базаре упал.

— Вы плохо себя чувствуете, милорд? — спросила озабоченно Ийссельда, наклоняясь к Хокмуну.

Хокмун отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке, благодарю вас.

Теперь он задумался, не оскорбил ли он каким-либо образом чувства Лордов Гранбретани и не дали ли они полной жизни Черному Камню. В голове Хокмуна все поплыло.

Но за хоралом хорал звучал, и гимн славил Императора, а он величаво, с великой славой дошел до него. И на дорогу падали цветы бессмертному Богу.

Сейчас единственное, что Хокмун видел, — фигуру и лицо Боджентля, единственное, что слышал, — ритмы и ритмичные слоги стихов, и на мгновение ему почудилось, что его околдовали. Но с какой стати Боджентлю околдовывать его?

Из окон и башен свисали, плясали гирлянды цветов и букетов азалий, и дети кидали, ведь было лето, розы, левкои и гиацинты, летели балетом по тем лабиринтам, где шел Глаукома, и с парапетов ступенек и лестниц, как песни, дети кидали фиалки и розы, пионы и лилии, и сами кидались, с радостью вылились, когда проходил Глаукома.

Хокмун жадно приник к кубку с вином и пил долго, не в состоянии оторвать глаз от Боджентля, который продолжал:

Луна чуть сияла, и солнце качалось, и день задержало, а где-то на небе пел гимн Серафим. И звезды сверкали, ведь скоро придет сам Император, возложит руку на дверь в руинах средь звезд. Ведь один он, как мир, из смертных достойный ее командир.

Хокмун судорожно вздохнул, как человек, внезапно оказавшийся в ледяной воде. Рука Ийссельды легла на его мокрый от пота лоб, он услышал ее встревоженный голос:

— Милорд…

Не отрываясь, смотрел Хокмун на Боджентля, а поэт безжалостно продолжал читать:

Глаукома прошел, опустив глаза, могилу предков в драгоценных камнях и жемчугах, и слоновой кости, в рубинах. Прошел колоннаду, портал сквозь грохот тромбонов, и воздух дрожал. Дрожала земля, когда он прошел, и розовый запах стоял.

Как сквозь туман видел Хокмун, что рука Ийссельды дотрагивается до его лица, но не ощущал прикосновений и не понимал, что она ему говорила, не слышал ни единого ее слова. Взгляд его не мог оторваться от Боджентля, уши не слышали ничего, кроме стихов. Кубок выпал у него из руки. Он был явно болен, но граф Брасс глядел то на Хокмуна, то на Боджентля, а лицо его было наполовину спрятано за большим кубком, в глазах же явно читалось ироническое выражение.

Освободил Император белоснежного голубя. О голубь, прекрасный, как мир, и редкий такой, что любовь расцветает повсюду.

Хокмун застонал. В дальнем конце стола фон Вилак ударил по столу кубком.

— Ну, с этим я еще соглашусь. Почему бы не спеть «Битву в горах»? Это прекрасная…

Освободил Император белоснежного этого голубя, и он улетел, и скрылся из виду. Летел он сквозь воздух, над крышами летел, сквозь огонь, все выше и выше, прямо к солнцу, чтобы умереть за Императора Глаукому.