Жанна д'Арк - Твен Марк - Страница 41

Вскоре официальное представление окончилось и все разошлись. Ла Гир остался. Как давние друзья, они сидели за столом, пили вино, весело смеялись и мирна беседовали. Потом она отдала ему, как начальнику лагеря, несколько распоряжений, от которых у него захватило дух. Жанна начала с того, что приказала немедленно выгнать из лагеря всех гулящих женщин, всех до единой, прекратить попойки и кутежи, водворить порядок и дисциплину. Его изумление достигло предела, когда она заявила:

— Каждый, кто становится под мое знамя, обязан побывать на исповеди у священника и получить отпущение грехов, и все рекруты должны дважды в день присутствовать на богослужении.

От этих слов Ла Гир чуть не выскочил из своих доспехов. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова, потом проговорил в глубоком унынии:

— О милое дитя мое, ведь все они нечестивцы, эти мои птенчики. Ходить молиться? Зачем же это, душа моя? Да они скорее пошлют нас всех к чертовой бабушке!

И он продолжал говорить и говорить, изливая потоки брани и хулы, приводя различные доводы, которые развеселили Жанну и заставили смеяться так, как она еще не смеялась со времен Домреми, когда резвилась на лугах. Нельзя было не радоваться, глядя на нее.

Она все-таки настояла на своем, и суровый воин сдался. Воскликнув «слушаюсь!» и добавив, что готов повиноваться ее приказаниям, Ла Гир пообещал сделать все от него зависящее. Потом, отведя душу лавиной бурных проклятий, сказал, что в своем лагере свернет голову каждому, кто не пожелает очиститься от грехов и не начнет вести благочестивую жизнь. Его слова снова рассмешили Жанну. Все это ее страшно забавляло. Но она не согласилась с его способом обращения грешников в праведников: они должны были пойти на это добровольно.

Тут уже Ла Гир не возражал, но пояснил, что будет расправляться не с добровольцами, а только с теми, кто откажется повиноваться. «Не надо убивать ни тех, ни других», — сказала она. Жанна не могла допустить подобных действий. Призывать человека добровольно вступить в армию, а за несогласие или неподчинение грозить ему смертью,-это что же — принуждение? А она хотела, чтобы человек был всецело свободен в своем выборе.

Ла Гир вздохнул и обещал подумать о богослужениях, усомнившись, однако, что в его лагере найдется солдат, способный пойти в церковь с меньшим отвращением, чем он сам. Тогда Жанна поднесла ему новый сюрприз, заявив:

— И вы пойдете, милый человек!

— Я? Никогда! Чепуха!

— Нет, не чепуха. Два раза в день вы будете слушать мессу.

— Уж не сон ли это? А может, я пьян или туговат на ухо? Нет, да я скорее пойду к…

— Куда угодно. Но с завтрашнего утра вы начнете. Сначала будет трудновато, а потом станет легче. Не огорчайтесь. Скоро это войдет в привычку.

Ла Гир попытался превратить все в шутку, но из этого ничего не вышло. Он тяжело вздохнул и печально произнес:

— Так и быть, сделаю это ради вас; для кого-нибудь другого ни за что бы этого не сделал, будь я проклят…

— Не надо проклятий. Бросьте. — Бросить? О, это невозможно! Никак невозможно, ваше превосходительство, это мой родной язык.

Он так настойчиво молил о снисхождении, что Жанна частично уступила, разрешив клясться своим генеральским жезлом — символом дарованной ему власти.

Он сказал, что будет применять эту клятву, но только лишь в ее присутствии, в других же местах останется самим собой. Но он не был уверен, что выполнит свое обязательство, — так все это уже вошло у него в привычку и являлось, пожалуй, единственным утешением в его преклонные годы.

Этот грозный старый лев вернулся к себе хотя и не укрощенным окончательно, но все же значительно смягчившись. Мы с Ноэлем думали — достаточно ему освободиться от влияния Жанны, как он снова попадет в плен своих прежних привычек и ни за что не пойдет к мессе. На следующее утро мы встали пораньше, чтобы убедиться в правильности своих заключений.

И что же? Он действительно направлялся в церковь. Мы не поверили своим глазам. Угрюмый и мрачный, Ла Гир широко шагал, стараясь изо всех сил придать своему лицу набожное выражение. Он рычал и изрыгал ругательства, как сущий дьявол. Это еще раз подтверждало давно известную истину: всякий, кто слушал голос Жанны д'Арк и смотрел ей в глаза, становился точно околдованным ею и больше не владел собой.

Вот вам наглядный пример превращения порока в добродетель. За Ла Гиром последовали и остальные, Жанна разъезжала на коне по всему лагерю, и где. бы ни появлялась ее стройная юная фигурка в сверкающих латах, ее милое личико, озаренное приветливой улыбкой, — грубым солдатам всюду казалось, что сам бог войны в образе человека спустился с облаков. Это было изумительно и вызывало обожание. И тогда Жанна могла делать с ними все, что хотела.

За три дня в лагере был наведен образцовый порядок, — дикие варвары, как благовоспитанные дети, два раза в день являлись к мессе. Гулящих женщин в лагере не стало. Ла Гир удивлялся всему этому и ничего не понимал. Он уходил подальше от лагеря всякий раз, когда хотел отвести душу руганью. Это был грешник по своей натуре и привычкам, питавший, однако, суеверное уважение к священным местам.

Армия преобразилась. Восторженные чувства к Жанне, преданность ей и горячее желание сразиться с врагом, которое она разожгла в солдатах, превзошли все, виденное Ла Гиром за его многолетнюю службу. Он не находил слов, чтобы выразить свое восхищение и удивление перед этим чудом таинственных превращений. Раньше он презирал это войско, теперь же гордился им, уверенный в его мощи и сплоченности. Ла Гир говорил:

— Два дня тому назад они боялись кудахтанья курицы, а теперь с ними можно отправиться штурмовать врата самого ада.

Жанна и Ла Гир были неразлучны. Какой приятный и вместе с тем разительный контраст они представляли! Ла Гир-громадного роста, Жанна — маленькая и хрупкая; он — преклонных лет и почти седой, она — в первом цветении юности; его лицо — бронзовое, испещренное шрамами, ее — такое прекрасное, румяное, свежее и чистое; она — такая добродушная, он — такой суровый и строгий; она — воплощение невинности, он — вместилище грехов и пороков. Ее глаза светились милосердием и состраданием; его — метали молнии гнева. Ее взгляд пробуждал в душе человека умиротворение и покой, его же, наоборот, — повергал всех в ужас.