Мисс Пим расставляет точки - Тэй Джозефина - Страница 48

Теперь, когда это случилось — случилось то, чего она боялась так сильно, что даже в мыслях не могла сформулировать — теперь, когда это случилось, стало конкретным и явным, она испугалась. Сразу все превратилось в привидевшийся во сне кошмар: ярко освещенная шумная комната, чернеющее небо за окном, надвигающаяся гроза, отсутствующее украшение. Один из тех кошмаров, где не относящаяся к делу мелочь приобретала ужасное значение. Где что-то нужно было делать, немедленно и непременно, но не придумать было — как и для чего.

Теперь ей надо встать и, вежливо откланявшись, пойти к Генриетте, рассказать все и закончить так: «Я знаю, с чьей это туфли. Мэри Иннес».

Иннес сидела у ее ног, ничего не ела, только с жадностью пила какао. Она снова подобрала под себя ноги, но Люси уже все видела. Даже самую слабую надежду, что у кого-то еще окажется пара лакированных туфелек, пришлось выбросить за борт. Обувь была самая разнообразная и разноцветная, но лакированных туфель не было.

И вообще ни у кого больше не было причины приходить сегодня в гимнастический зал в шесть часов утра.

— Выпейте еще какао, — сказала Иннес, поворачиваясь к Люси. Но мисс Пим еле пригубила и первую чашку.

— А я выпью еще, — сказала Иннес и стала подыматься.

Очень высокая худая девочка из Младших, фамилия которой была Фартинг, но которую все, даже преподаватели, звали Полупенни (Грошик), вошла в комнату.

— Опоздала, Полупенни, — сказал кто-то. — Заходи, съешь булочку.

Но Фартинг как-то неуверенно продолжала стоять в дверях.

— В чем дело, Полупенни? — заговорили девушки, удивленные выражением ее лица (как будто она испытала шок).

— Я хотела поставить цветы в комнату фрекен, — медленно начала она.

— Только не говори, что там уже были цветы, — заявил кто-то, и все дружно рассмеялись.

— Я слышала, как преподаватели говорили о Роуз.

— Ну, и как она? Ей лучше?

— Она умерла.

Чашка, которую держала Иннес, упала в камин. Бо пересекла комнату и стала собирать осколки.

— О, не может быть, — раздались голоса. — Ты не ошиблась, маленькая?

— Нет, не ошиблась. Они говорили на лестничной площадке. Она умерла полчаса назад.

Наступило гнетущее молчание.

— Я закрепила конец у стены, — громко сказала О'Доннелл в полной тишине.

— Конечно же, закрепила, Дон, — успокоила ее Стюарт, подходя к ней. — Мы все знаем это.

Люси поставила чашку и подумала, что ей лучше подняться наверх. Ее отпустили, бормоча сожаления. Вокруг были рассыпаны осколки веселой вечеринки.

Придя в гостиную, Люси узнала, что мисс Ходж уехала в больницу встретить родственников Роуз, когда те приедут, и что звонила и сообщила новость она сама. Родные Роуз приехали и, кажется, приняли удар равнодушно.

— Я никогда не любила ее, да простит меня Бог, — проговорила мадам, вытягиваясь во весь рост на жесткой софе; мольба о прощении, обращенная ко Всевышнему, прозвучала искренне.

— О, она была молодец, — сказала Рагг, — очень милая, когда узнаешь получше. И великолепный полузащитник. Это ужасно! Теперь будет расследование, приедет полиция, дознание, все станет известно и все такое.

Да, полиция и все такое.

Сегодня вечером Люси ничего не могла предпринять в отношении маленькой розетки. И вообще ей хотелось обдумать это дело.

Ей хотелось уйти к себе и подумать над этим.

XX

Бонг! Бонг! Часы на далекой колокольне пробили еще раз.

Два часа ночи.

Люси лежала, уставившись в темноту, холодный дождь барабанил по земле, время от времени налетали дикие порывы ветра и, бесчинствуя, забрасывали занавески в комнату, хлопая ими, как парусами, и все вокруг было неизвестность и смятение.

Дождь лил с упорным постоянством, и вместе с ним лило слезы сердце Люси. А в душе ее царило смятение сильнее, чем в природе.

«Делайте то, что правильно, и пусть решает Бог», сказал Рик. Казалось, это разумное правило.

Но тогда шла речь о гипотетическом деле — «нанесении тяжелых телесных увечий» (ведь это так называется?), а теперь речь идет не о гипотезе, и не об увечьях. Это было — то самое.

Не Бог будет решать это дело, несмотря на все успокоительные слова. Это сделает Закон. То, что написано чернилами в книге установлений. Даже вмешательство самого Господа Бога не сможет спасти пару десятков безвинных людей, которых раздавит на своем пути колесница Джаггернаута.

Око за око, зуб за зуб, говорит древний Моисеев закон. И это звучало просто. Это звучало справедливо. За этим виделся пустынный фон, как если бы замешаны были только два человека. Выраженное современными словами это звучит совершенно иначе и называется «повешением за горло, пока не наступит смерть».

Если она пойдет к Генриетте…

Если?

О, ладно, конечно, она пойдет.

Когда она утром пойдет к Генриетте, она приведет в действие силу, которой ни она, ни кто другой управлять не может; силу, которая будучи выпущена на свободу, вырвет одного, другого, третьего из надежной безопасности их мирной жизни и ввергнет в хаос.

Люси думала о миссис Иннес, спокойно спавшей где-то в Ларборо и собиравшейся завтра домой ждать возвращения дочери, которая была для нее светом жизни. Однако ее дочь домой не вернется — никогда.

Роуз тоже не вернется, произнес внутренний голос.

Да, конечно, и Иннес должна как-то заплатить за это. Нельзя допустить, чтобы она смогла воспользоваться плодами своего преступления. Однако все же, все же должен существовать какойто другой способ расплаты, при котором невиновные не будут расплачиваться еще горше.

В чем заключалась справедливость?

Разбить сердце матери; погубить, опозорить Генриетту, разрушить все, что она создала; навсегда стереть радость с лицо Бо, Бо, которая не была рождена для горестей. Что значит жизнь за жизнь? Здесь было три — нет, четыре жизни за одну.

Одну, но стоющую…

Нет, нет. Не ей судить. Для этого необходимо знать «все до и после», как сказал Рик. У этого Рика замечательно трезвый ум для человека с лицом плейбоя и шармом латиноамериканского любовника.

В соседней комнате слышались шаги Иннес. Насколько могла судить Люси, она тоже не спала. Там было тихо, только время от времени раздавались шаги или открывался кран над раковиной. Нужна ли ей вода для того, чтобы утолить жажду или охладить виски, в которых пульсирует кровь, подумала Люси. Если она, Люси, лежала без сна, а мысли кружились и кружились в ее мозгу, как крыса в клетке, то что должна ощущать Иннес? Она могла быть безнравственна, ей могли быть безразличны люди, но бесчувственной она ни в коем случае не была. Уязвленное ли честолюбие или просто гнев и ненависть привели ее в гимнастический зал этим туманным утром, она не была тем человеком, который мог сделать то, что сделала она, не причинив страшного вреда самому себе. Учитывая ее характер, можно сказать, что она погубила себя, когда коснулась этого бума. В судебных отчетах попадались рассказы о женщинах, столь бессердечных, что буквально распускались, как свежий цветок, лишь только препятствия к осуществлению их желаний оказывались устранены. Но они были скроены не так, как Мэри Иннес. Иннес принадлежала к другому, более редко встречающемуся классу людей, которые слишком поздно обнаруживали, что не могут больше выносить сами себя. Цена, которую они заплатили, оказывалась слишком высокой.

Быть может, Иннес сама себя покарает.

Когда эта мысль пришла ей в голову, Люси вспомнила свое первое впечатление от Иннес в то воскресенье, когда они сидели под кедром. Все или ничего. Самоуничтожение. То, что она погубила жизнь человека, вставшего на ее пути, было, скорее, случайностью.

Она ни в коем случае не хотела смерти Роуз; в этом Люси была совершенно уверена. И именно поэтому запустить всю эту машину представлялось ей делом отвратительным, немыслимым. Все, чего она намеревалась достигнуть, расшатав этот штырь, — временная неработоспособность. Уверенность в том, что Роуз не поедет в Арлингхерст в сентябре — поедет она, Иннес.