Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович - Страница 26

— В бору уже лагерь, — математик обогнал Григория и повернулся спиной к ветру, чтобы сказать это.

— Может быть сумеем заночевать в деревне? — ответил Григорий и подумал, что сейчас не больше двенадцати часов дня и нет никаких разумных оснований останавливаться на ночлег в пяти километрах от лагеря.

Обледенелые ступеньки крыльца громко трещали. Попрошу сначала обогреться, — соображал Григорий, стуча в дверь. Хозяин вышел в накинутом на плечи тулупе. Всклокоченная борода и опухшие глаза не внушали ни доверия, ни симпатии.

— Пусти, отец, обогреться.

Глаза «отца» уставились на кожаный чемодан в руке Григория.

— Обогреться, браток, у меня нельзя, майор квартирует. А вот за чемоданчик четвертушку дам.

— Чемодан мне и самому нужен, — рассердился Григорий, — а ты лучше скажи, у вас вся деревня командирами занята?

— Вся.

Старик залез пятерней под рубаху и почесался.

— Вся, — подтвердил старик, — тут вашего брата кажный день столько проходит… а чемоданчик ты даже совсем напрасно бережешь, все равно в лагере отберут. Я поллитра дам.

— Пойдем, — сказал сзади раздраженный голос математика, — ну их к чорту! Привыкли здесь спекулировать.

— Так ведь все равно добро зря пропадает, — нисколько не обиделся хозяин, — а нам оно даже без интереса: у нас народ день и ночь проходит, кажный продать норовит… война!

Попытки других педагогов проникнуть в один из домов негостеприимной деревни окончились так же неуспешно, как у Григория и математика. Собрались за околицей и, спрятавшись за большой полуразрушенный сарай, устроили последнее совещание. Оно было печальное и короткое.

— Ничего не поделаешь, — сказал временный комвзвод, — от этого бора, что за деревней и до Горького, чуть ли не на пятьдесят километров идет Гороховецкий лагерь. Наш путь закончен. Спасибо, что ни разу не подвели, никто не отстал и не потерялся. А теперь пойдемте: «все равно, перед смертью не надышишься».

Ветер сдувал снег с крыши сарая. Черные в щелях стены мрачно выделялись на белом фоне.

— Так немцы нас и не догнали! — разочарованно пошутил математик.

Все сочувственно промолчали и стали по одному выходить в поле.

Вдоль широкой дороги, между громадных елей и сосен, под сугробами, прятались бесконечные землянки. Если бы не вытоптанный снег, не колючая проволока и не дым из тонких железных труб, лагеря можно бы было и не заметить. Невозможно было определить, сколько полков, дивизий или корпусов размещалось в лесу. Распределительный батальон полка, в который калязинский военкомат направил группу учителей, был расположен у самой опушки. Пока комвзвод объяснялся с часовым, Григорий подошел к первой землянке, чтобы посмотреть, что она из себя представляет. Навстречу вылезла странная фигура: бледная опухшая физиономия, щетина недели две небритых щек, папаха образца первой мировой войны, на плечах рваный тулуп, на ногах новые солдатские ботинки и обмотки.

— Закурить есть? — прохрипел простуженный голос и на Григория уставились осоловелые глаза.

— Как тут живется? — спросил Григорий доставая махорку.

— Голодуем, — прохрипела фигура, свертывая козью ножку из обрывка «Правды».

— Дай и мне на закурку! — прозвенел около Григория мальчишеский голос.

— От горшка два вершка, а туда же за табаком! — обрушилась на вынырнувшего из землянки подростка папаха образца 1914 года.

— Не у тебя прошу! — обиделся мальчуган, протягивая к пачке худую грязную ручонку.

Одет он был в какую-то бесформенную куртку, крестьянский малахай и стоптанные валенки.

— Как в землянке? — спросил Григорий.

— Холодно! — беззаботным тоном ответил мальчуган, быстро свернул, закурил и, засунув ручонку за пазуху, стал усиленно чесаться.

— И вшей много? — понял Григорий.

— Много, дяденька! — прозвенел мальчонка.

Расспрашивать дальше Григорию не пришлось.

Комвзвод кончил разговор с часовым и повел взвод вглубь расположения к штабу полка.

— Часовой говорит, что в распределительном батальоне держат по месяцу и больше, землянки в 250-300 человек каждая, кормят хуже, чем в нормальных частях, — бросал на ходу командир взвода.

Штаб полка помещался в просторном бревенчатом доме, неожиданно сверкнувшем из-за деревьев широкими окнами. Пока комвзвод ходил в штаб, учителя кое-как выстроились на полянке напротив. Вскоре из штаба вышел большой толстый полковник с глазами на выкате и густыми буденовскими усами. За полковником на маленьком крыльце теснились два офицера в полной военной форме и комвзвод-учитель в черной куртке. Полковник повел усами в сторону группы, что-то сказал и скрылся в доме с одним из офицеров. Комвзвод и другой офицер направились к учителям.

— Вот вам ваш командир роты, — сказал комвзвод, — он распределит вас по землянкам, а я останусь пока работать при штабе.

Григорий посмотрел на нового начальника: шинель плотно облегала широкие плечи, пенсне на мясистом носу сидело уверенно и твердо, из-за стекол глядели невозмутимые серые глаза.

— Пошли за мной, — сказал новый начальник очень просто, не пытаясь командовать.

— А нельзя нам самим сделать для себя землянку? — спросил Григорий, ободренный простотой поведения ротного.

— Это зачем же? — посмотрел тот с искренним удивлением.

— Мы пока еще не обовшивели, — товарищ ротный.

В серых глазах забегали огоньки.

— Вы надеетесь на войне обойтись без вшей? — заговорил иронический басок. — Я вас разочарую: не так давно в Сибири нашли неразложившийся труп мамонта, несколько тысяч лет во льду пролежал, так на нем были живые вши! Не создавайте себе иллюзий; в наших условиях вы от них не избавитесь. Я естественник — и знаю это наверное.

Григорий проснулся от холода и головной боли. С одной стороны был пустой влажный мрак и скрипучая обледенелая дверь на улицу, с другой стороны — брезжил слабый свет далекого окна. Окно было в середине землянки и, если пристально смотреть в его сторону, то можно было различить нары и проход. За узкой полоской дневного света в непроницаемом тумане скрывалась вторая дверь наружу. Против окна стояла единственная железная печка. Над двумя дверями полагалось гореть лампочкам-коптилкам, но обе к утру потухали. Рядом с Григорием захрустели еловые ветки, заменявшие красноармейцам матрацы и раздался надрывный, захлебывающийся кашель математика. Постепенно кашель утих и хриплый голос с ненавистью прошептал:

— В тридцать восьмом году при Ежове десять месяцев в тюряге отсидел, так там хоть знал, что считают за врага, а здесь нисколько не лучше.

Жизнь в распределительном батальоне, действительно, напоминала тюремную: утром, часов в десять, появлялся командир отделения, маленький юркий сержант, сухой и черный, как подгорелый сухарь. Сержант был сирота, воспитанник Красной армии. Он вызывал двух бойцов своего отделения и шел в каптерку за хлебом и сахаром. Остальные, кряхтя и ругаясь, начинали вставать. Спали все одетыми, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, и поэтому одеваться не было нужно. Желающие смельчаки снимали верхнюю одежду и шли на улицу умываться снегом. Так как все пространство между землянками было изгажено, то снег для умывания брали с крыш. Когда сержант возвращался, потухшая за ночь коптилка зажигалась снова. На нары стелили кусок плащ-палатки и начиналась процедура дележа пайка. Кто-нибудь по очереди резал хлеб на пайки и рассыпал ложкой сахар на обрывки газеты. После этого выбиралось два новых делильщика: один отворачивался от паек и, когда другой тыкал в одну из них рукой и спрашивал: кому? — называл фамилию одного из числившихся в списке отделения. Называть фамилии полагалось не но алфавиту, а каждый раз в новом порядке. Дележка пайка занимала не менее получаса, а иногда растягивалась на целый час: спешить было некуда.

Красноармейцы состояли из двух совершенно различных возрастных групп: старших, резервистов, и еще необученной молодежи. Безделие и тяжелые условия жизни особенно деморализовали молодежь. Во время дележа хлеба в отделениях с преобладанием подростков происходили драки из-за паек хлеба, а в обед — из-за супа. В этих случаях командир отделения Григория поправлял на голове неизменную пилотку, с осуждением глядел в сторону скандаливших и говорил: