Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович - Страница 34

— Куда ранен? — спросил Григорий.

Глаза при виде Григория потеплели и из них стал пропадать ужас.

— Сверни мне покурить, — попросил Григорий, — а то, видишь, рука не действует.

Трясущиеся маленькие пальцы свернули цыгарку и зажгли спичку.

— Здесь нельзя курить! — грубо одернула Григория проходившая мимо фельдшерица.

Григорий посмотрел на нее и не ответил, продолжая курить. Фельдшерица передернула плечами и пошла дальше.

— Ложись рядом, тут места хватит, — подвинулся раненый.

Григорий затянулся еще раз и лег боком на здоровое плечо. Раненая рука начинала сильно болеть. Бой, наверное, продолжался потому, что двери всё время хлопали и санитары вносили и выносили раненых. Чтобы меньше думать о боли, Григорий стал рассматривать комнату, Посередине круглый стол, на столе керосиновая лампа, вокруг стола три стула, в углу запертый шкаф, на полу и на брезентовых носилках; раненые, наверное тяжело раненые и умирающие. Лиц не видно за тенью стола, слышно отрывистое дыхание и стон. Лежат тихо, либо спят, либо без сознания. Сосед на кушетке завозился и застонал.

— Как тебя зовут? — спросил Григорий.

— Миша, — ответил слабый голос.

— Странно, — пришло в голову Григорию, — сколько раз видел я его: в вагоне, в дороге, на ночевках, а имени не знал. Всё теперь безымянное и проходящее, как сон, Люди живут и сами не верят в реальность свой жизни, а еще называют себя материалистами.

— Страшно, — прошептал Миша.

— Почему страшно? — вгляделся в его лицо Григорий.

Лицо у Миши было круглое, детское, пухлые губы, мягкий нос и большие, широко раскрытые глаза.

— Скоро на операцию, — Миша повернулся к Григорию. — Санитар говорил, что операционная, как войдешь, налево, от нас через комнату.

— Чего же бояться-то? — попробовал его успокоить Григорий, — там врачи лучше, чем на пункте первой помощи.

— А как ты думаешь, я не умру? — Миша беспомощно посмотрел на Григория.

— Ты об этом не думай, — посоветовал Григорий.

— Как не думать-то? Страшно…

— А страшно, помолись.

В Мишиных глазах отразилось мучительное беспокойство, он еще больше повернулся к Григорию.

— Мать у меня всегда молилась, лампадки зажигала, а я не привык, не умею.

Два санитара с носилками вошли в комнату и направились к кушетке.

— В операционную.

Санитары подхватили Мишу и унесли. Григорий услышал стон и на мгновение увидел полные ужаса глаза Миши.

Хороший мальчонок, — подумал Григорий. Больная рука болела всё сильнее. Григорий лег на спину. Прямо перед ним опять был круглый стол и лампа с бумажным абажуром. Вошли две фельдшерицы в гимнастерках и в накинутых на плечи шинелях.

— Много сегодня, — сказала одна, садясь к столу.

— Устала! — сказала другая, садясь напротив.

Одна была черноволосая с чувственным ртом, другая веснущатая, белобрысая с острым носом и сухими губами. Черная достала зеркальце и стала пудриться.

— Знаешь, Катя, — сказала белобрысая, — я новую шинель где-то потеряла.

— Ну и наплевать! — ответила Катя, поправляя волосы.

— Конечно, наплевать, — согласилась белобрысая, — в кармане, правда, было тысячи три денег.

Катя кончила пудриться, спрятала зеркальце и, опершись пухлыми локтями о стол, мечтательно подняла глаза вверх.

— Завтра поеду в Калугу и увижу Сережу, — протянула она потягиваясь.

— А Сережка твой, может быть, уже переведен и завел другую, — съехидничала белобрысая.

— Ну и наплевать! — ответила Катя совершенно тем же тоном, как и по поводу пропавшей шинели.

Из-за стола раздался стон, Фельдшерицы не обратили на него внимания, продолжая разговор, но уже совсем тихо. Временами они хихикали, Чтобы не видеть их, Григорий повернулся на бок.

Вошел санитар и бросил что-то на стол между фельдшерицами.

— Надо написать родственникам, — сказал санитар простуженным голосом. Тут в бумажнике и документы есть. Вот: Андреев Андрей, 1924 г. рождения.

Григорий встрепенулся. Андреев? Зимняя ночь,: нескончаемая колонна, изба под Тулой, стук в дверь и голосок: «Тетенька, пусти переночевать!» Андреев еще тщедушнее Миши, беленький, воротник слишком широк для тонкой шеи…

— Что с Андреевым? — спросил Григорий.

— Умер, — санитар обернулся и безразлично посмотрел на Григория, — Знали его?

— Немного.

— Хотите взять на память? — санитар протянул Григорию кожаный бумажник, из которого только что были вынуты документы и деньги.

Лежа на боку Григорий не мог протянуть руку. Санитар подошел и сунул бумажник в карман его шинели. Санитар и фельдшерицы ушли. Григорий согрелся и стал засыпать. В воспаленном мозгу мелькали неприятные лица хихикающих фельдшериц, потом, вместо них, появилось лицо Миши, а потом цыплячья шейка Андреева.

— Я провоевал два дня и меня убили, — сказал тоненький голос. Убили!… Солнце поднялось над белым полем. Свет его слепил и жег Григория, Григорию казалось, что правое плечо и рука начинают обугливаться, — Я должен тащить раненого и не могу. Я должен… На снегу лицом вверх лежал труп Андреева, без шапки. Коротко остриженные волосы, тонкие черты лица, глаза закрыты. Его надо спасти, он может умереть. Ой, рука! Григорий пришел в себя. Санитары принесли Мишу и, кладя на кушетку, больно задели Григория за раненую руку.

— Сам дойдешь или помочь?

Один санитар ушел, другой ждал Григория.

— Сам.

Григорий сначала сел на кушетку, потом встал и, шатаясь, пошел к двери. Если доктора такие же живодеры, как эти проклятые девчонки… Григорий открыл дверь операционной, На столе пятна крови. Молодая докторша лет двадцати пяти, усталая и сосредоточенная. В лице сочувствие. Руки длинные, нервные. Слава Богу, не такая как те!

Было очень больно, когда снимали шинель и повязку. Рукава рубахи и гимнастерки отрезали еще на пункте первой помощи. Оперировали под местным наркозом. Неприятные уколы шприцов. Потом Григорий лежал на боку, отвернув лицо в сторону, а руки санитара держали его голову, не давая смотреть на рану.

— Ну как?

— Кость повреждена, но не раздроблена, — ответил спокойный женский голос.

Григорий потерял сознание. Снова пришел в себя, когда накладывали гипс.

Как же это? Даже не вымыли! — испугался Григорий. — Прямо на вшей.

Шинель надели на одно плечо, положили на носилки и вынесли. Опять Григорий лежал на сене, брошенном в крестьянские сани, опять трусила лошаденка и опять был мороз.

В Калуге большой четырехэтажный госпиталь, очевидно, тоже какая-нибудь школа. Коек в палатах нет. Вдоль стен положено сено, отделенное от прохода досками. Раненые лежат на сене в фронтовой форме и в шинелях. Тепло. Утром дают кашу и хлеб, в обед суп и кашу, на ужин кофе с молоком и хлеб с маслом. Было бы совсем хорошо, если бы не вши. Искать их одной рукой трудно, а на раненого они набрасываются еще с большей жадностью, чем на здорового. Но зуд от вшей терпеть можно, это лучше чем мороз и ночные бои. С трудом царапая левой рукой, Григорий написал письмо Леночке и передал сестре. Сестра в палате хорошая, хотя и без всякого опыта. В первую же ночь Григорий встал, попросил ее свернуть «козью ножку» и разговорился. Подсел на табурет к маленькому столику. Сестра пережила немецкую оккупацию.

— Плохо было?

— Неважно, — опустила глаза сестра. — В Калуге отдыхали фронтовики.

— Грабили?

— Мало. Отбирали белье для маскировочных халатов и теплые вещи.

— Как управлялся город?

— Был немецкий комендант и русский бургомистр, была русская полиция.

— Из кого?

Сестра посмотрела на него пристально. Григорий не был похож на чекиста или осведомителя. Обыкновенный раненый, только необыкновенно любознательный.

— Не знаю, — замялась сестра. — Бургомистра вообще не знаю, а два полицейских с нашей улицы были самые обыкновенные. Почему-то их не успели мобилизовать до прихода немцев.

— Были случаи насилий?

— Один. Слышала только об одном.

— А как держали себя немецкие солдаты на улице?