Единственный и его собственность - Штирнер Макс - Страница 31

31

Не человек составляет твое величие, нет, ты сам достига­ешь его, именно оттого, что ты больше, чем человек, и могучее других людей.

Думают, что нельзя быть более, чем человеком. Напротив, меньше, чем человеком, быть нельзя!

Думают далее, что чего бы ни достигнуть, это всегда послужит к добру человека. Поскольку я – человек, или, как Шиллер – шваб, как Кант – пруссак, как Густав Адольф – близорук, я, благодаря своим преимуществам, превосходный человек, шваб, пруссак или близорукий человек. Но ведь это то же, что с клюкой Фридриха Великого, которая благодаря Фридриху сделалась знаменитой.

Старому «чтите Бога» соответствует современное «чтите человека». Я же предполагаю чтить себя самого.

Тем, что «критика» предъявляет человеку требование быть « человечным », она выражает необходимое условие всяко­го сожительства, ибо только как человек и среди людей можно быть обходительным. Этим она обнаруживает свою социаль­ную цель: созидание «человеческого общества».

Из всех социальных теорий критика, несомненно, самая совершенная, ибо она удаляет и обесценивает все, что разделяет людей: все преимущества, до преимущества в вере включительно. В ней завершается в чистейшем виде христианский принцип любви, истинный социальный прин­цип, и ею предпринимается последняя возможная попытка вывести человека из его исключительности и изолирован­ности: это – борьба с эгоизмом в его простейшей, а потому и наиболее резкой форме, в форме исключительности и единственности.

«Как можете вы жить общественно, в истинном смысле слова, пока между вами существует хоть что-нибудь исключи­тельное»?

Я ставлю вопрос как раз наоборот: каким образом можете вы быть единственными в истинном смысле слова, пока между вами существует еще хотя бы одно взаимоотношение? Поскольку вы связаны друг с другом, вы не можете быть врозь, поскольку между вами существуют «узы», вы составляете нечто только вместе, и двенадцать таких, как вы, составляют дюжину, тысяча – народ, миллион – человечество.

«Только будучи человечными, вы можете обходиться друг с другом, как люди, совершенно так же, как лишь будучи патриотами, вы можете общаться друг с другом, как патриоты».

«Хорошо, – отвечаю я, – только тогда, когда вы – един­ственные, вы можете общаться друг с другом, как то, что вы собой представляете».

Как раз самый резкий критик сильнее всего чувствует на себе проклятие своего основного принципа. Стряхивая с себя одну исключительность за другой, отбрасывая церковность, патриотизм и т. д., он уничтожает одну связь за другой и отделяется от священнослужителя, патриота и т. д., пока наконец, разорвав все оковы, остается один. Именно он должен исключить все и всех, имеющих в себе нечто исключительное, или частное, а что может быть на земле более исключительного, чем исключительная, единственная личность!

Или же он думает, что было бы лучше, если бы все сделались «людьми» и исключительность исчезла? Именно потому, что «все» означает «каждого в отдельности», остается кричащее противоречие, ибо «единичный» – сама исключи­тельность. Пусть гуманный не предоставляет единичному ниче­го частного, или исключительного, никакой личной мысли, никакой личной глупости, пусть он раскритикует и отнимет у него все, ибо его ненависть против частного – абсолютна и фанатична, пусть он не признает никакой терпимости по отношению к частному, ибо все частное – бесчеловечно, все же самое частную личность ему не удается уничтожить крити­кой, ибо твердость единичной твердости устоит против его критики; он должен удовлетвориться тем, что объявит эту личность «частной личностью» и вновь предоставит ей факти­чески все частное.

Что сделает общество, которое не заботится более ни о чем частном? Уничтожит возможность существования частного? Нет, оно «подчинит его общественным интересам, предоставит, например, воле частного лица устанавливать, сколько ему угодно праздников, если только это не пойдет вразрез с общими интересами»[30]. Все частное отпускается на свободу: оно не представляет никакого интереса для общества.

«Своим отграничением от науки церковь и религиозность показали себя тем, чем они всегда были, но что скрывалось под другой маской, когда их выдавали за основу и необходимейшее обоснование государства, то есть вполне частным, личным делом. И тогда, когда они были связаны с государством и сделали его христианским, они являлись доказательством того, что государство не развило еще свою общую политическую идею, что оно устанавливало еще частные права… они являлись высшим выражением того, что государство – частное дело и имеет дело только с частным. Когда государство наконец обретет достаточно мужества и силы, чтобы выполнить свое общее назначение и быть свободным, когда оно, следовательно, будет в состоянии поставить все особые интересы и частные дела на их настоящее место, – тогда религия и церковь будут так свободны, как они еще никогда не бывали до сих пор. Будучи абсолютно частным делом и удовлетворением чисто личной потребности, они будут предоставлены самим себе, и всякая единичная личность, всякая община или церковный приход сумеют заботиться о блаженстве души так, как они этого хотят и как считают это нужным. Каждый будет заботиться о блажен­стве своей души, поскольку это его личная потребность, и свои»; духовным пастырем он выберет – и будет платить ему жалова­нье – того, кто сумеет лучше всех удовлетворить его потреб­ностям. Наука же будет совершенно оставлена в стороне[31].

Что же, однако, будет? Должна ли погибнуть обществен­ная жизнь, а вместе с нею исчезнуть и вся обходительность, братство, все, что создано принципами любви и обществен­ности?

Как все-таки люди не будут общаться друг с другом, нуждаясь один в другом, не будут подчиняться друг другу, когда нуждаются один в другом? Разница только та, что тогда, действительно, единичные личности будут соединяться одна с другой, в то время как раньше они были связаны друг с другом разными оковами. До совершеннолетия сына связывают с отцом семейные узы, а после него они могут сходиться друг с другом самостоятельно; до него они принадлежали к семейству (были «членами семьи»), а после него они соединяются как эгоисты: сыновность и отечество остаются, но ни сын, ни отец уже не связаны ими.

Последняя привилегия поистине – «человек»: этой при­вилегией наделены все. Ибо, как сам же Бруно Бауэр говорит: «Привилегии остаются, даже если бы их распространили на всех»[32].

Таким образом, либерализм проходит следующие этапные пункты.

Во-первых. Единичная личность не есть человек, а потому его единичная индивидуальность не имеет никакой ценности; не должно быть поэтому никакой личной воли, никакого произво­ла, никакого повеления, никакого подчинения приказу.

Во-вторых. Единичная личность не имеет ничего челове­ческого, а потому нет ничего моего или твоего, нет собствен­ности.

В-третьих. Так как единичная личность не есть человек и не имеет ничего человеческого, то она не должна существовать вообще, она должна быть, как эгоист, уничтожена вместе со всем эгоистическим, уничтожена «критикой», чтобы очистить место человеку, «только теперь найденному человеку».

Хотя, однако, единичная личность не есть человек, все-таки человек существует в единичном и, как всякий призрак и все божественное, существует в нем и благодаря ему. Поэтому политический либерализм признает за ним все, что принадле­жит ему «от рождения», к этому причисляются свобода совести, имущество и т. д., короче – все «права человека», социализм представляет единичной личности все, что ей при­надлежит как деятельному человеку, как «трудящемуся», наконец, гуманитарный либерализм отдает единичной личнос­ти все, что она имеет как «человек», то есть все, что принадлежит человечеству. Таким образом, единичная лич­ность не имеет ничего, а человечество – все, и потому возникает недвусмысленно и в полнейшей степени потреб­ность в «воскресении», проповедуемом христианством. Будь новым созданием, будь «человеком»!

вернуться

30

Я работаю, следовательно, я существую (лат.). – Ред.

вернуться

31

Бауэр Б. Еврейский вопрос. Брауншвейг, 1842, с. 66.

вернуться

32

Бауэр Б. Доброе дело свободы и мое собственное дело. Цюрих, 1842, с.62.