Танец богов - Бейшир Норма - Страница 91

Хауптман зажег старинный бронзовый светильник, стоявший возле антикварного английского бюро восемнадцатого века, и вынул из верхнего ящика роскошный альбом в толстом кожаном переплете. Положил альбом на стол и начал медленно листать, пристально изучая каждую газетную вырезку, словно видел её впервые. На самом деле он видел их так часто, что давно выучил содержание каждой наизусть. Весь альбом был заполнен заметками и статьями, посвященными одному человеку — Александру Киракису. Каждую из них герр Хауптман знал назубок. Не проходило дня, чтобы он не думал про Александра Киракиса, про то, как он уничтожит этого человека, который когда-то уничтожил то, что было всего дороже для него самого.

Открыв альбом сзади, он вынул маленькую, пожелтевшую от времени и потрепанную вырезку из женевской газеты, датированной 16 февраля 1980 года. Эта маленькая заметка не удостоилась чести быть напечатанной на первой полосе, в отличие от любых сообщений про похождения Александра Киракиса, но для Юлиуса Хауптмана она была дороже всего на свете. Все его поступки, все мысли за последние пять лет, были так или иначе продиктованы тем, что содержалось в этом клочке газетной бумаги. Даже теперь, когда он взял вырезку, пальцы его задрожали, а на глаза навернулись слезы. В заметке кратко упоминалось самоубийство юной студентки из Невшателя, которая повесилась в гостиничном номере университетского городка Женевы. Никаких подробностей не сообщалось, но Хауптман и без того прекрасно знал, как это случилось. До последнего вздоха он не забудет то утро, когда полицейские отвезли его туда, чтобы он опознал труп своей дочери. Он и сейчас словно воочию видел её тело, свешивающееся с батареи в крохотной ванной. Дословно помнил содержание посмертной записки. Боль и ненависть, раздиравшие Хауптмана, были настолько сильны, что грозили уничтожить его самого. Но он понимал, что не может умереть, пока не отомстит за смерть дочери. Отомстит по-своему.

Александр Киракис дорого заплатит за то, что сотворил с его единственной и горячо любимой Марианной.

Глава 21

Сидя за столом своего кабинета в высотном здании на Западной Пятьдесят второй улице, Мередит задумчиво разглядывала фотографию Александра, когда мысли её были прерваны легким стуком в дверь. Мередит вздернула голову.

— Войдите!

Дверь распахнулась, и вошла запыхавшаяся Кейси, держа в руках большую картонную коробку.

— Я как раз проходила по вестибюлю, когда посыльный передавал её для вас в экспедицию, — пояснила она, ставя коробку на стол Мередит. — Это из Лос-Анджелеса. Я сама за неё расписалась, вот и подумала: прихвачу-ка её наверх, а то эти бестолочи из экспедиции полдня провозятся, прежде чем переслать коробку нам. — И плюхнулась на стул, чтобы перевести дух.

Мередит взяла нож для разрезания бумаг, и вскрыла упаковку коробки.

— Да, я давно ждала этого, — сказала она, открыв коробку и рассматривая её содержимое. — И очень надеялась, что успею получить эти материалы до завтрашней встречи с Гарвом Петерсеном.

— Это как-нибудь связано с твоими последними поездками на Западное побережье?

— В какой-то степени да, — уклончиво ответила Мередит. Все было на месте. Прекрасно. Ей даже не верилось, что Кей справится с её поручением. Коробка эта, наряду с другими, которые она сама складывала, прежде чем выехать из дома Холлидея, вот уже четыре года пребывала в камере хранения. Вынув наугад одну из черно-белых фотографий размером восемь дюймов на десять, она мельком взглянула на нее, затем показала Кейси.

— Узнаешь эту даму?

Кейси немного привстала, чтобы рассмотреть фотографию, затем едва не подскочила на стуле, даже не пытаясь скрыть своего изумления.

— Элизабет Уэлдон-Райан? — спросила она. — Вот, значит, чем ты занималась? Все эти поездки в Лос-Анджелес, встречи с Гарвом Петерсеном…

Мередит кивнула и улыбнулась.

— Несколько лет назад, — начала она, присаживаясь на край стола, — работая ещё на студии «Ай-Би-Эс» в Лос-Анджелесе, я познакомилась с её мужем, Томом Райаном. Это он дал Нику Холлидею путевку в жизнь, первым увидев его талант. Ник нас с ним и познакомил. Вскоре после этого мне пришло в голову, что было бы здорово сделать документальный фильм про историю семьи Райанов — как они с Элизабет познакомились, как Том способствовал её карьере… — Мередит приумолкла, задумавшись.

— И завершить его, впервые раскрыв всем глаза на то, что на самом деле случилось с Элизабет и её сыном во время тех трагических съемок, — закончила за неё Кейси.

Мередит кивнула.

— Совершенно верно. Поначалу Том Райан отнесся к моей затее не слишком дружелюбно, но в конце концов мне удалось его переубедить. — И она рассказала Кейси о том, с каким недоверием относился к ней Райан долгое время, о том, как ей потом удалось взломать этот лед, и о том, как она узнала о трагической гибели Райана на автостраде в тот самый вечер, когда ехала на встречу с ним. — Проект тогда пошел под нож — руководство студии его зарубило. У нас получился детектив без развязки.

— А теперь у тебя наконец появилась развязка, да? — полюбопытствовала Кейси.

Мередит пожала плечами.

— Вполне возможно, — промолвила она, рассеянно вертя в руке карандаш. — Я постоянно думаю о том, что не могла эта история оборваться с гибелью Тома Райана. Чутье мне подсказывает: есть ещё люди, которые должны знать правду и которые готовы поделиться ею со мной.

Кейси встала.

— Остается только пожелать тебе удачи, — сказала она, направляясь к двери. — И очень надеюсь, что тебе повезет.

— Я тоже, — пробормотала себе под нос Мередит.

Лозанна.

«Какая жалость!, — думал доктор Анри Гудрон, наблюдая за своей пациенткой. — Такая ведь была красавица, перед которой открывалась совершенно умопомрачительная карьера! Чудовищная несправедливость. У этой женщины и впрямь было все: молодость, красота, признание, прекрасный брак, прелестный ребенок, и в друг в одну чудовищную ночь все это рассыпалось в пух и прах. Обрушилось, как карточный домик…

В ту ночь, когда ей сообщили о чудовищной участи, постигшей её сына.»

Доктору Гудрону, считавшемуся одним из ведущих в Швейцарии специалистов по психиатрии, было за что себя уважать. Он свято соблюдал правила врачебной этики, никогда не позволяя себе переступать определенный порог и сколько-нибудь сближаться в духовном плане с пациентом. Однако с этой женщиной все обстояло иначе. Все в ней поражало: её жизнь, трагическое прошлое, блистательная карьера, а теперь — полнейшая отрешенность от внешнего мира. Суровая решимость, с которой она замкнулась в себе, полностью отделившись от окружающей жизни. От реальности, которую не могла воспринять. Доктор Гудрон поразился сразу, как только её увидел — это было уже более тридцати лет назад, — когда супруг доставил её в Лозаннскую клинику. Поначалу доктор проводил с ней едва ли не все служебные часы, пытаясь установить с пациенткой хоть какой-то контакт, пробить хоть крохотную брешь в броне, которой она отгородила себя от всех и вся. Но постепенно ему пришлось свыкнуться с суровым фактом: никакие его слова или поступки не могли ей помочь. Элизабет не реагировала ни на что. Однако он её не бросал, дав себе зарок, пока жив, насколько возможно, обеспечить своей удивительной пациентке спокойное и сколь возможно приятное существование до конца её дней. Доктор Гудрон следил, чтобы медсестры тщательно ухаживали за ней, наряжали в красивые платья, которые привозил ей муж, расчесывали её изумительные волосы и, если позволяла погода, выводили на продолжительные прогулки по парку. Сам доктор весной и летом едва ли не ежедневно приносил ей свежесрезанные цветы из собственного сада и, при малейшей возможности, старался посидеть с ней, непринужденно разговаривая на разные темы, как будто она его слышала. Он не раз безуспешно пытался отговорить Тома Райана от посещений, прекрасно понимая, что надежды на выздоровление Элизабет нет, и, искренне сочувствуя понапрасну изводившему себя режиссеру, которого очень уважал.