Город золотых теней - Уильямс Тэд - Страница 65

То были ученые из какого-то университета – полагаю, геологи, искавшие нефть или еще что-то, нужное горожанам. В джип их ударила молния и вывела из строя мотор и радио. Без помощи они умерли бы. Отец и его племянник вывели их на окраину пустыни, к маленькой торговой деревушке. Они не осмелились бы сделать это, если бы отец не припомнил, что покидал уже однажды пустыню и вернулся невредимым. Отец хотел вывести их к деревне и там оставить, но пока они шли – медленно, как ходят горожане, – появился другой джип. Принадлежал он правительственным рейнджерам, и хотя они вызвали по радио помощь ученым, они арестовали отца и его племянника за убийство хартебиста. Антилоп, видите ли, охраняет правительство. А бушменов охранять некому.

В голосе Ксаббу слышалась такая горечь, что Рени отпрянула.

– Они арестовали их? После того, как те только что спасли четверых человек? Это ужасно!

Ксаббу кивнул.

– Ученые спорили, но рейнджеры оказались из тех, которые боятся оставить безнаказанным любой проступок из опасения, как бы чего не вышло. Так что они арестовали отца и его родича и увезли. Вот так. Даже хартебиста забрали с собой, как улику. К тому времени, когда они доехали до города, мясо протухло, и они его выкинули.

Ученым стало так стыдно, что они одолжили другой джип и поехали искать народ моего отца, чтобы рассказать о происшедшем. Они натолкнулись на другое племя бушменов, но вскоре моя мать и вся семья знали, что случилось.

Моя мать, хоть и не жила в самом городе, знала кое-что о городской жизни. Она решила, что пойдет и будет спорить с правительством – она представляла себе правительство как седобородого старика в большой деревне, – и попросит его отпустить отца. И хотя вся семья отговаривала ее, она взяла меня и пошла в город.

Но конечно, отца уже отослали в большой город, далеко, и к тому времени, когда мать пришла туда, его осудили и посадили в тюрьму за браконьерство вместе с моим двоюродным братом, посадили к людям, совершившим страшные преступления, убивавшим собственную родню, мучившим детей и стариков.

Каждый день мать ходила просить, чтобы отца выпустили на свободу, и брала меня с собой, и каждый день ее гнали из суда и от стен тюрьмы руганью и пинками. Она нашла шалаш на окраине – две фанерные стены и кусок жести вместо крыши – и искала в мусорниках еду и одежду вместе с другими нищими, но не могла уйти, пока мой отец в тюрьме.

Я представить себе не могу, чего ей это стоило. Я был тогда слишком мал, чтобы понимать. Даже теперь я помню очень мало из событий тех дней: яркие фары грузовиков светят сквозь щели шалаша, люди в соседних будках шумят и громко поют. Матери, наверное, было невыносимо одной, вдали от своего народа. Но она не сдавалась. Она была уверена, что если найдет нужного человека – «настоящее правительство», как она говорила, – то ошибку исправят, и отца выпустят.

А отец, который знал о путях горожан еще меньше, чем мать, заболел. После нескольких свиданий ему не позволяли больше видеться с матерью, хотя она приходила в тюрьму каждый день. Отец не знал даже, что она еще в городе, всего в нескольких сотнях ярдов. Он и племянник его потеряли свою радость и сказки. Дух их ослаб, они прекратили есть. Всего через несколько месяцев отец умер. Племянник его прожил дольше. Как мне сказали, он погиб в драке несколько месяцев спустя.

– Господи, Ксаббу, какой ужас!..

Бушмен поднял руку, будто всхлип Рени был даром, который он не в силах принять.

– Мать даже не смогла отнести тело отца в пустыню. Его похоронили на кладбище у бомжатника, и мать повесила на колышек у могилы бусы из скорлупы страусовых яиц. Я был там, но могилы уже не нашел.

Мать взяла меня и отправилась в обратный путь. Она не могла заставить себя вернуться в пустыню, туда, где прошла жизнь отца, и возвратилась к своей семье. Там я и вырос. Прошло немного лет, и она нашла себе другого мужа, доброго мужа. Он был бушмен, но его племя давно покинуло пустыню. Он не говорил на нашем языке и не знал путей пустыни. От него моя мать родила двух дочерей, моих сестер. Всех нас послали в школу. Мать не уставала твердить, что мы должны знать пути горожан, чтобы уметь защитить себя, как не сумел мой отец.

Но она не оставила и племя отца. Когда бушмены пустыни приходили в деревню торговать, мать передавала с ними весточки. И однажды, когда мне было лет десять, из пустыни пришел мой дядя и с благословения матери повел меня встретиться с родней.

Не стану рассказывать о годах, проведенных с ним. Я многое узнал и о своем отце, и о мире, в котором он жил. Я полюбил свой народ и научился бояться за него. Даже в те годы я понимал, что наш образ жизни уходит. Они понимали это и сами. Я часто думаю, что они надеялись – хоть и не говорили мне об этом, это не в привычках нашего народа, – что через меня спасут хоть толику мудрости Деда Богомола, часть старых обычаев. Они хотели послать меня в городской мир, запечатав во мне каплю нашего народа, как потерпевший крушение на необитаемом острове бросает в море письма в бутылках.

Ксаббу опустил голову.

– В этом первый мой великий стыд. Много лет после возвращения в деревню матери я не думал об этом. Нет, я часто вспоминал о времени, проведенном с народом отца, и никогда не забуду о нем, но я почти не думал о том, что когда-нибудь этот народ исчезнет и от древнего мира не останется ничего. Я был молод, и жизнь казалась мне бесконечной. Я стремился все узнать и ничего не боялся – перспективы городской жизни и ее чудеса казались мне куда притягательнее жизни в буше. Я старательно учился в нашей маленькой школе, и мной заинтересовался важный человек в деревне. Он сообщил обо мне в группу, называемую «Круг». Это люди со всего света, интересующиеся тем, что вы, горожане, зовете «первобытными культурами». С их помощью я сумел попасть в школу в том самом городе, где умер мой отец, – в хорошую школу. Мать боялась за меня, но, будучи мудрой, позволила мне уйти. По крайней мере мне кажется, что это мудрость.

Я учился и познавал иные образы жизни, отличные от жизни моего народа. Я знакомился с вещами, которые привычны для вас, как воздух и вода, но мне они казались странными, почти волшебными: электрический свет, стенные экраны, водопровод. Я изучал историю народа, создавшего эти вещи, историю людей черных и белых, но ни в одной книге, ни в одной сетепередаче не было почти ничего о моем народе.

Когда кончался учебный год, я всегда возвращался к матери, чтобы помогать ей пасти овец и расставлять сети. А тех, кто жил по-старому, приходило в деревню все меньше. Шли годы, и я начал задумываться, что случилось с племенем моего отца. Живы ли они еще в пустыне? Танцуют ли мой дядя и его братья танец эланда, убив одну из величественных антилоп? Поют ли моя тетя и ее сестры о том, как жаждет земля дождя? И я решил пойти и увидеть их снова.

И в этом второй мой великий стыд. Хотя год был хорош и дожди обильны, а пустыня – добра и полна жизни, я едва не умер, отыскивая их. Я забыл многое из того, чему они учили меня, – я был как старик, потерявший с возрастом зрение и слух. Пустыня и сухие холмы скрывали от меня свои тайны.

Я выжил, хотя страдал от голода и жажды. Много времени прошло, прежде чем я вновь ощутил ритм жизни, как учила меня семья отца; прежде чем холодок в груди стал подсказывать мне о приближении добычи; прежде чем я по запаху мог находить под песком воду. Я возвращался к старым путям, но не нашел ни семьи своего отца, ни других свободных бушменов. Наконец я отправился к священным местам, холмам, где племена рисовали на скалах, но и там не нашел признаков человека. Тогда я испугался за свою родню. Раньше каждый год приходили они выказать уважение духам Перворожденных, но с некоторых пор почему-то перестали это делать. Племя моего отца исчезло. Быть может, они умерли все.

Я ушел из пустыни, но что-то во мне изменилось бесповоротно. Я поклялся, что образ жизни моего народа не исчезнет без следа, что сказания о Мангусте и Дикобразе и Утренней звезде не забудутся и старые пути не заметет песком, как ветер заносит следы мертвеца. Я сделаю все, что можно, чтобы спасти их. А для этого мне надо выучиться науке горожан, которая, как я верил тогда, всемогуща.