Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 103

— Да это не Германия была, — ответил я. — Париж передавал.

— Да? — Директор даже приостановился. — Французам-то что больно надо? Они-то куда лезут?

Я не ответил.

— Слушай-ка, а вот можешь ты мне вот так, по-простому, без всяких мудрых слов, растолковать, что это такое? У нас тут один два часа говорил. Пока я слушал, все как будто понимал. А вышел на улицу — один туман в башке, и все. Человек, подчеловек, сверхчеловек, юберменш, унтерменш! Ну, хоть колом по голове бей, ничего я что-то не понял. — Он виновато улыбнулся и развел руками. — Ориентируй, брат, а?

— Плохо, если вы ничего не поняли, — сказал я. — Начать тут надо с самого философа («Ну-ну!» — сказал директор) — с человека, который всего боялся. («Ну-ну», — повторил директор и сел.) Головной боли боялся, зубной боли боялся, женщин боялся, с ними у него всегда случалось что-то непонятное, войны боялся до истерики, до визга. Пошел раз санитаром в госпиталь — подхватил дизентерию и еле-еле ноги унес. А ведь война-то была победоносная. А под конец… Вы помните премудрого пескаря?

— Ну, еще бы, — усмехнулся директор, — «образ обывателя по Салтыкову-Щедрину»: жил — дрожал, умирал — дрожал, очень помню, так что?

— Так вот. Таким премудрым пескарем и прожил он последние годы. Просто ушел в себя, как пескарь в нору, — закрыл глаза и создал свой собственный мир. А вы помните, что снится в норе пескарю, что он «вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает». Кровожаднее и сильнее пескаря и рыбы в реке нет, стоит ему только зажмуриться. Беда, когда бессилье начнет показывать силу.

— Вот это ты верно говоришь, — сказал директор и вдруг засмеялся, что-то вспомнив. — Знаю, бывают такие сморчки. Посмотришь, в чем душа держится, плевком перешибешь, а рассердится — так весь и зайдется. Нет, это все, что ты сейчас говоришь, — верно это. Я это очень хорошо почувствовал. Но вот как ему, пескаришке, дохлой рыбешке, саженные щуки поверили? Им-то зачем вся эта музыка потребовалась? Для развязывания рук, что ли? Так у них они с рожденья не связаны. Сила-то на их стороне.

— Это у них сила-то? — усмехнулся я. — Какая же это сила? Это же бандитский хапок, налет, наглость, а не сила. Настоящая сила добра уж потому, что устойчива.

— Так, так, — директор усмехнулся и прошелся по комнате. — Значит, по-твоему, и у земляка этого самого Ницше — Адольфа Гитлера — не сила, а истерика? Ну, истерика-то истерикой, конечно, недаром он и в психушке сидел. Или это не он, а его друзья? Но и сила у него тоже такая, что не дай Господи. Газеты наши, конечно, много путают и недоговаривают. Но я-то знаю что почем. Если бы он нас, говорю, не боялся, то и Европы давно не было, а стоял бы какой-нибудь тысячелетний рейх с орлами на столбах. А ты видел, какие у них орлы? Разбойничьи! Плоские, узкокрылые, распластанные, как летучие мыши или морские коты. Вот что такое Адольф. А ты посмотри на его ребят. Те кадрики, что в нашей хронике иногда проскакивают. Все ведь они — один к одному, молодые, мордастые, плечистые, правофланговые. На черта им твой Ницше? Им Гитлер нужен. Потому что это он им райскую жизнь обещал. За твой и за мой счет обещал. А они видят: он не только обещает, но и делает.

Союзники только воют да руками машут, а он головы рубит. Что же это — пескарь, по-твоему? Юродивый Ницше? Нет, брат, тут не той рыбкой запахло. Тигровые акулы? Что, есть такие? Есть, я читал где-то… Только нас он, говорю, и боится. Если бы не мы, то сейчас только одна Америка за океаном и осталась бы, да и то только до следующего серьезного разговора, понял? — Он сел на стул, перевел дыхание и улыбнулся. — Вот так.

— Да я ведь не про него, — сказал я, сбитый с толку, — я про его учителя.

— И про учителя ты тоже не прав, учителей у него много: тут и Ницше и не Ницше, смотря кто ему потребуется. — Он открыл записную книжку. — Вот видишь, у меня полстраницы именами записано: граф Гобино, профессор Трейчке, профессор Клаач, Теодор Рузвельт — знаешь таких?

— Не всех, — сказал я. — Гобино знаю. Клаача тоже.

— Ну еще бы, еще бы тебе не знать, — усмехнулся директор. — Ты же хранитель. Ну да не в них в конце концов дело. Будь он граф-разграф, профессор-распрофессор. Им всем, вместе взятым, цена — пятачок пучок. Твой Ницше хоть страдал, хоть с ума сходил и сошел все-таки. А те вот не страдали, с ума не сходили, а сидели у себя в фатерланде в кабинете да на машинках отстукивали. И никто никогда не думал, что они понадобятся для мокрого дела. А пришел Гитлер и сразу их всех из могилы выкопал да под ружье и поставил, потому что так, за здорово живешь, сказать человеку, что ты хам, а я твой господин, нельзя, нужна еще какая-то идейка, нужно еще: «И вот именно исходя из этого — ты-то хам, а я-то твой господин! Ты зайчик, а я твой капкан», — знаешь, кто так говорит?

— Нет.

— Уголовный мир так говорит. Ну, блатные, блатные, воры; теперь бандиты знаешь какие? Они и в подворотнях грабят с идеологией. Неважно, какая она. Спорить с ней ты все равно не будешь. Если у меня финка, а у тебя тросточка, то какие споры? Я всегда прав. Бери, скажешь, заради Христа, все, что надо, да отпусти душу. Твоя идеология, скажешь, взяла верх. Вот как бывает.

— На первых порах, — сказал я.

— И на первых, и на вторых, и на каких угодно порах; потому что, если взял он тебя за горло…

— Те-те-те… — рассмеялся я. — Так это ж называется брать на горло, а не за горло. Таких даже воры презирают. Потому что это не сила, а хапок… Это я еще лет двадцать пять назад очень понял. Отец мне объяснил, он и все эти вещи тонко понимал. Тогда еще, заметьте, понимал!

Директор посмотрел на меня и засмеялся. Он всегда очень хорошо смеялся: раскатисто, разливисто, весело — в общем, очень хорошо.

— Литератор, литератор, — сказал он. — Выдумал, наверно, про отца. Ну, если и выдумал, то тоже хорошо. Возможно, возможно, что ты в чем-то и прав.

Конечно, сила — да не та, но легче ли от этого — вот вопрос!»

Глава X. «Как-то скверно здесь пахнет…»

Этой фразой в одном из романов Стругацких начиналось совещание властителей, на котором надо было решать вопрос об эскалации регресса во имя удержания собственной власти.

И у нас сейчас скверно пахнет чем-то подобным. Не фашизмом, нет. Эскалацией регресса, очередной метаморфозой субъекта этого регресса — прорвы.

Легче всего провести прямую аналогию между происходящим у нас сейчас и приведенной мною выше развернутой цитатой из Юрия Домбровского.

Легче всего сказать: «Вот и нашему классу нужен не Ницше, а Гитлер».

Но проведение такой (прямой) аналогии было бы глубокой ошибкой. Зачем нашей прорве Гитлер? Прорва вовсе не собирается, превращаясь в Тевтонский орден или Черный орден СС, вести завоевательные войны, покорять мир, заводить новый (пусть бы и фашистский) порядок. Прорва может заигрывать с фашизмом, балдея от его презрения к быдлу, его воинствующей бессовестности и прочего. Но нужен прорве вовсе не порядок. Она и к Гитлеру относится как невеста из «Женитьбы»: это нравится, а это нет.

За покорение мира надо платить. Прорва платить не хочет. Для покорения нужен покоритель — воодушевленный какими-то идеями народ, например, немецкий. Обутый, одетый, занимающийся спортом, оснащенный новым оружием и — воспитанный в духе жертвенности. Прольем, мол, нашу кровь ради великого немецкого дела.

«Чью это «нашу»? Кровь быдла? Да сколько угодно. Кровь прорвы? Идти в армию? Напрягаться, посвящаясь в СС? Детей в армию отдавать? Да пошли вы!» Прорве не нужен мир, лежащий у ее ног. Точнее ей не нужен напряг во имя получения подобного приза. Что же ей по-настоящему нужно?

Ей нужен кайф. И — лайф. «Без кайфа нет лайфа». Да, прорве нужно чтобы ее кайф (и лайф) оградили от неприятностей — как внутренних, так и внешних. Но Зюганов не Тельман. Внешние неприятности пока прорву не слишком беспокоят. Шамиль Басаев ей, конечно, не нужен. Но и сильные лидеры, которые, «уделав» Басаева, начнут перебирать олигархических людишек, в восторг ее не приводят.