Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 136

Понадобился Гёдель, критика теоретического знания с позиций, завоеванных самим же этим теоретическим знанием (а не с позиций веры), чтобы почитание теорий вошло в определенные рамки, чтобы обнаружилась парадигмальная, культурная и иная (метафизическая в том числе) обусловленность теоретического вообще.

И тогда выяснилось, что во всех теориях есть эта самая неявная аксиоматика, адресующая к мыслимому и немыслимому. Для любого, самого крупного ученого грань между мыслимым и немыслимым носит абсолютно неснимаемый характер. Но гений — это тот, кто переступает грань. Подвергает ревизии все, включая неявную аксиоматику, и идет до конца. Нет гениев без метафизики. Если встать на позицию постмодернистов, утверждающих невозможность в XXI веке метафизики по причине отсутствия подлинности как ее предпосылки, то и гениев в XXI веке (да и в последующем) быть не должно.

Короче — Маркс переступает грань и испытует свой (да и всеобщий) принцип противоречий. Философ любой школы — хоть строгий постриг прими, хоть йогом стань, хоть даосским монахом — все равно, оставшись философом, не может не понимать, что для любого движения нужно противоречие. И что развитие — это тип движения, которому противоречие особо необходимо. Философ, ушедший в ту или иную мистику и не до конца забывший о философии, может начать этот императив противоречия лукаво отрицать. Но все, что в нем осталось от философии, будет ему нашептывать: «Пожалуйста, не лукавь!»

Маркс в мистику не ушел. Он не зашоренный теоретик, а гений. И он, конечно, не может не спросить себя о том, какое противоречие будет двигателем человечества и источником развития после победы коммунизма и снятия отчуждения.

Бобики из числа советских аппаратных партийных начетчиков могут бормотать что-то о том, что двигателем будет противоречие между хорошим и лучшим. Они могут… Маркс — нет.

Как ученый, как гениальный мыслитель, как человек своей культуры и своего времени, он должен (во сне или наяву) спросить себя о том, какова динамика по ту сторону задаваемой им коммунистической эсхатологической перспективы. Как альтер-эго Гегеля, он не может не понимать, что его философский ближайший сосед (и непримиримый антагонист) свой ответ дал. И этот ответ в том, что динамики не будет, потому что не будет противоречия (сравни — «Времени больше не будет»). Маркс понимает, что это блистательный и совершенно для него неприемлемый ответ. Но он мыслитель. Он не может проклинать такой ответ, ощущая всю меру его убедительности и не имея другого ответа, своего. Он его страстно ищет. Чем он хуже (проще, грубее) Гегеля?

Гегелю можно черпать средства из метафизики прошлого, в том числе восточной (индийской), а Марксу—нет? Совершенно не нужно свято верить в Тору для того, чтобы точить на ней, как на оселке, мысль свою, свою неявную аксиоматику, свой светский метафизический пафос. «Движение после» испытуется «движением до».

Интерес Маркса к этому вопросу не имеет никакого отношения к личной религиозности или попыткам внести эту религиозность в свою теорию. Точнее — интеллектуальную систему. Чего нет — того нет. А вот что есть (и чего не может не быть) — это интерес к истории человеческой мысли. Маркс как бы испытует себя, поверяет себя Историей:

«А ну-ка посмотрим, как мыслители, жившие до меня, имевшие совсем другие представления и подходы ко всему на свете, отвечали на мучающий меня вопрос! Ну, хотя бы и раввины какие-нибудь! Отбросим то, что нас разделяет! Они верили в Бога, а для меня эта вера архаична и мракобесна! Но ведь умные люди были! И как же эти умные люди объясняли мотивы почитаемого ими Бога-творца? Ведь если он начал творчество, то имело место какое-то противоречие!

Ах, они, раввины эти, не философы, в отличие от меня? Но они же умные и тонкие люди! Они не читали греков? Во-первых, читали… Во-вторых, Маймонида-то они читали? Они не так амбициозны, чтобы познавать Творца? Всегда найдется один амбициозный на сто неамбициозных! Он-то что думает? Это называется Каббала? А хоть Каббала, хоть что-то другое. Я не верю в их картину мира и их результаты! Меня интересует ход мысли! Ход мысли тех, кто мучился над тем же, над чем мучаюсь я! Когда угодно мучился — хоть в Древнем Египте, хоть в Средние века! Я мыслитель, и я верю в историю! Если я верю в историю и являюсь мыслителем, я не могу пройти мимо истории той мысли, которая меня волнует! Я не верю в предельные ответы, полученные Гегелем! Но он хоть какие-то предельные ответы получил! А я? Необязательно публиковать эти ответы, но их надо иметь хотя бы для самого себя. А также — чтобы развивать теорию, опираясь на что-то!»

Маркс не может не обращаться к предшественникам с тем, чтобы почерпнуть нечто для своей… теории, системы — неважно! Важно, что, как и любой мыслитель, Маркс черпать будет из разных, в том числе и совсем несозвучных ему, источников.

Маркс не может также не оглядываться на современников. Как тех, кто ему созвучен, так и тех, кто ему категорически оппонирует.

И, наконец, он не может не выяснять отношения с тем, что берет за исходную точку в своем интеллектуальном поиске. С учителями? У людей масштаба Маркса в каком-то смысле не бывает учителей. Но без отправной точки обойтись невозможно. Чем дальше от нее уходишь, тем чаще оглядываешься назад и тем острее с этим, исходным, полемизируешь.

Маркс понимает, что убить его «дитя», порожденную им и живущую уже отдельно от него интеллектуальную сущность, может только Гегель. Все остальное в его понимании опасности не представляет. А это — представляет. И будет представлять до тех пор, пока у его послания, призванного завоевывать и преобразовывать мир, не будет того, что есть у Гегеля, — эзотерики. Внутреннего ядра, которым теория тоже обладает (неявная аксиоматика — это и есть внутреннее ядро теории), но которое для интеллектуальной системы, претендующей на большее, чем теория, уже совсем обязательно.

Маркс — ученый XIX века. Афишировать то, что его система — это не теория, а нечто большее, он не может. Потому что для его века нет ничего выше теории. Но самоощущение у Маркса уж совсем не теоретическое, хотя говорить он будет именно о передовой теории, завоевывающей мир. Каждый мыслитель этого уровня на что-то неявным образом молится.

Гегель молится на понятие.

Маркс — на практику. Мыслитель не может молиться на практику и создавать всего лишь теорию.

«Философы лишь различными способами объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить». Параллельно с Марксом Дильтей скажет по сути нечто «скелетно сходное». Мол, ученые слишком долго объясняли мир, тогда как все дело в том, чтобы не объяснять его, а понимать.

Не объяснять, а… Вот что объединяет Маркса с Дильтеем. Все остальное разъединяет. А это объединяет. Не объяснять, а преобразовывать, говорит Маркс… Не объяснять, а понимать, говорит Дильтей… Но в любом случае — не только объяснять. То есть сделать шаг в сторону от того, на что опирается объяснение. От мышления с помощью понятий и только понятий. Маркс понимает, что источник отчуждения — понятие, шире — понятийное мышление как таковое, что оно будет воспроизводить повреждение, от которого он стремится спасти человека и человечество.

Вовсе не хочу преувеличивать масштаб амбиций Маркса. Он был человеком своей эпохи и в качестве такового боролся с чем-то реальным, а не с ветряными мельницами. Реальным для его эпохи было погружение рабочего в то, что вполне можно было бы назвать социальным адом. В нищету, выматывающий сверхнапряженный труд, чудовищную систему социальной дискриминации. Причем для подавляющего большинства тех, кто не был помещен в этот реальный ад, наличие оного было естественным. «Да, что поделаешь, таков порядок вещей!»

Ну, и что, что порядок таков! Сначала изучим этот порядок, потом изменим! Восстанем и против порядка, который нас не устраивает, и против того, что метафизически порядок этот, так сказать, обеспечивает. А что его обеспечивает?

Глава VIII. Восстание против ада