Из истории советской философии: Лукач-Выготский-Ильенков - Мареев Сергей Николаевич - Страница 24

Но если никто не может вырваться вперед, если никто не может стать умнее раньше других, то движение вперед было бы невозможно. Естественнонаучный материализм поэтому не может материалистически объяснить развитие общества, его движение вперед, потому что сознание для него "продукт мозга", т. е. по сути только индивидуальное сознание. И потому проблему классового сознания невозможно решить на почве сухумского обезьяннего питомника.

Только Маркс смог решить эту проблему, приняв, что сознание есть «с самого начала общественный продукт», есть «отражение» общественного бытия. Но именно поэтому оно с самого начала неоднородно, как неоднородно общество. Поэтому неизбежно кто-то умнее, сознательнее, чем другие. До тех пор, пока общество разделено на классы, считал Ленин, в обществе будут люди не мыслящие и мыслить не способные. Это совершенно неизбежно, потому что ум, как и его отсутствие – глупость, есть качество социальное, а не «натуральное».

Сознание производится обществом. Эстетическое сознание производится искусством, научное – наукой, религиозное – религией и церковью, а политическое сознание производится идеологами того или иного класса. Для этого же создаются политические партии. В их задачу входит не только завоевание или удержание политической власти, но и производство сознания класса и внедрение этого сознания в «массы».

Это делает любая политическая партия. Не может этого не делать и партия коммунистов. Вот где связь учения Лукача о классовом сознании с его трактовкой материалистического понимания истории. И из этого понятно, почему он так настойчиво отстаивает положение, что материалистическое понимание истории представляет собой высшую и принципиально иную форму материализма, по сравнению с материализмом естественнонаучным. Естественнонаучный материализм не может объяснить самостоятельный характер сознания, его независимый от материального бытия характер. Эту связь не увидели ни Деборин, ни другие критики Лукача.

Исторический материализм, согласно Лукачу, представляет собой теорию сознания, теорию, объясняющую происхождение сознания, в том числе и ложного сознания, а потому и критику последнего. Отсюда вытекает принципиальное различие между сознанием различных классов общества, прежде всего сознанием пролетариата и сознанием буржуазии. Сознание пролетариата объективно находится в «привилегированном» положении: ему не надо скрывать от самого себя и от других действительное положение своего класса в обществе. Это сознание тоже может быть ложным, но для пролетарского сознания это не фатально, ибо «даже в самом «ложном» сознании пролетариата, в самих его материальных ошибках кроется устремленность к истине», тогда как буржуазное сознание «даже верное понимание отдельных фактических обстоятельств или моментов развития» при сопоставлении с целым обнаруживает «ограниченность, присущую самому сознанию» [121].

Можно было бы сказать так: буржуазное сознание тоже способно к самокритике, но оно не может довести эту самокритику до конца, а если оно сможет это сделать, то оно уже перестанет быть буржуазным, кто бы ни были носители этого сознания по своему социальному положению. Причем именно это и происходит с некоторыми «отчаянными теоретиками» из господствующих классов. И именно они становятся, как правило, теоретическими вождями рабочего класса. Слабость самокритики буржуазного сознания состоит в том, что это, так сказать, критика на коленях, на коленях перед тем же самым сознанием. «Слабость и половинчатость таких «смелых мыслителей», как Ницше или Шпенглер, – замечает в связи с этим Лукач, – состоит именно в том, что их релятивизм только с виду удаляет из мира абсолютное. Ведь пункт, которому в этих системах логическо-методологически соответствует прекращение мнимого движения, – это и есть «систематическое место» абсолютного. Абсолютное есть не что иное, как мыслительная фиксация, мифологизирующий позитивный поворот мышления, неспособного конкретно постичь действительность как исторический процесс» [122].

Мифологизация абсолютного, например, это «Конец истории» Фукуямы. Это означает, что сознание членов современного «гражданского общества», поскольку ему на смену ничего уже прийти не может, вечно и неизменно, то есть абсолютно. Хотя внутри себя оно относительно, вплоть до того, что оно может и критиковать себя, но критиковать, оставаясь тем же самым. Оно осознает себя как «несчастное сознание», но быть несчастным оно приписывает не определенной форме общества, а своей антропологической природе.

Лукач в своем анализе классового сознания исходит из основных положений работы Ленина «Что делать?», из ленинского учения о революционной партии пролетариата, которая, по Ленину, и должна быть теоретическим мозгом класса. Сам класс стихийно может выработать только тредюнионистское сознание, то есть осознание своих чисто экономических интересов. Но именно это создает также почву для манипулирования сознанием рабочего класса, а также для отрыва теоретического авангарда от самого класса. Вот здесь-то и встает вопрос о мере, в рамках которой нужно удержаться, чтобы не скатиться, с одной стороны, в ту же самую стихийность и не подыгрывать настроениям наименее развитой части рабочего класса, а с другой, как говорится, не оторваться от масс. «Руководящая партия пролетариата, – как писал Лукач в работе о Ленине, – может выполнить свое назначение только в том случае, если в… борьбе она постоянно находится на один шаг впереди борющихся масс, чтобы быть в состоянии указывать им путь. Но только на один шаг впереди, чтобы быть в состоянии оставаться руководителем их борьбы» [123].

Мера – категория сугубо диалектическая. И практическое руководство рабочим движением есть, по Лукачу, величайшее диалектическое искусство, которым в полной мере владел Ленин. Поэтому, как отмечает Лукач, «анализ политики Ленина неизменно возвращает нас к коренным вопросам диалектического метода» [124]. Применение этого метода Лукач видит не в том, чтобы все время приговаривать о «скачках» и «перерывах постепенности», а в том, чтобы уметь сообразоваться со все время меняющейся исторической ситуацией, чтобы удерживаться от доктринерства, чтобы не «учить жить». И в то же время Ленин не считал, как замечает Лукач, что не нужно «бить по головкам», которые хочется гладить и говорить милые глупости. «Вся его деятельность, – писал он, – представляет собой последовательное применение марксистской диалектики к беспрерывно меняющимся явлениям грандиозной переходной эпохи, постоянно порождающим новое. Но поскольку диалектика это не готовая теория, которую можно механически прикладывать к явлениям жизни, поскольку она существует как теория только в этом применении, диалектический метод вышел из практики Ленина расширенным, более полным по содержанию и более развитым теоретически, чем Ленин воспринял его из наследия Маркса и Энгельса» [125].

Вот где проявляется и конкретизируется вызвавшее резкое неприятие у «ортодоксальных» марксистов положение Лукача о том, что верность марксизму заключается только лишь в верности марксистскому диалектическому методу. Сам Ленин говорил, что после написания «Капитала» Маркса материалистическое понимание истории превратилось из гипотезы в науку. Экономическая теория Маркса – это развитие материалистического понимания истории и диалектического метода. «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» – дальнейшее продвижение в том же самом направлении. Ленин не придумал ни одной «новой» диалектической категории, – наш современник Л. Балашов придумал их много, – но, как справедливо считает Лукач, можно совершенно определенно «говорить о ленинизме как новой фазе в развитии материалистической диалектики» [126].