Королеву играет свита - Успенская Светлана Александровна - Страница 64

— Что-о? — изумляется Катя. — Она что, того? Мы же не мужики!

— Она утверждала, будто бы зэчки могут капать валерьянкой себе на тело, а коты их вылизывают и этим доставляют удовольствие.

Глаза у Кати от изумления вот-вот выскочат из орбит. Она выразительно крутит пальцем у виска, а потом обескураженно покачивает головой. Сколько ей еще маразма предстоит вытерпеть, сколько издевательств?

— Долго тебе еще сидеть? — сочувственно спрашивает вольняшка.

— Два с полтиной, — отвечает Катя. — Недолго, — констатирует та. — Скоро амнистия будет. Или сделают тебе условно-досрочное.

— Если бы… — Катя протяжно вздыхает. — Я бы домой поехала, в теплый Киев, начала бы новую жизнь. Влюбилась бы, замуж вышла… Ребеночка родила бы…

— А тебе разве можно, после этого-то? — Вольняшке известна приключившаяся с девушкой история.

— Не знаю, я об этом как-то не думала, — удивляется Катя. — Там видно будет…

Приходит покупательница, и Катя выносит из подсобки трехлитровую банку маринованных помидоров. Помидоры — традиционное лакомство зэчек. После однообразной пресной пищи в столовой они кажутся такими вкусными! Некоторые их так наедаются здесь, что потом, на воле, в рот их не могут взять. А здесь ничего, за милую душу.

— А у меня знаешь какой роман был, — после ухода покупательницы говорит вольняшка, подперев голову рукой и мечтательно глядя в окно. — Он был генерал из проверяющих, с инспекцией приезжал. Меня в Москву звал, обещал к себе в управление пристроить, я не поехала. Старым он мне тогда казался. А теперь думаю: и чего я растерялась? Я бы возле него себе молодого адъютанта нашла.

Чего кобенилась, дура!

— Это что, — подхватывает Катя. — А вот у меня роман был… Не поверишь с кем. С Владимиром Высоцким!

— Врешь, Артистка! — недоверчиво приоткрывает рот вольняшка.

— Очень надо врать! — обиженно хмыкает Катя.

И продолжает:

— Встретились мы с ним на одном вечере. Он был с Мариной Влади. А увидел меня — глаза не может отвести…

Из окна доносится грустная песня, которую подхватывает нестройный хор заключенных, бредущих с работы.

А Катя рассказывает, и глаза ее светятся надеждой на то, что все еще будет в ее жизни. Все еще будет…

Глава 11

Ее освободили через пять месяцев условно-досрочно. Страшно было в один прекрасный день очутиться на воле — исчезла успокоительная определенность в жизни, уверенность в завтрашнем дне. Что ждет ее за колючкой, как встретят ее отец и мачеха? Чем она станет заниматься после освобождения?..

И вот родной город, родимый дом…

Целый вечер мачеха хлопотала у плиты, стараясь повкуснее накормить падчерицу (видно, чувствовала перед ней свою неизбывную вину), отец неторопливо и обстоятельно рассказывал то, что не вмещалось в скупые строчки писем.

Катя сидела на краешке стула, как в гостях, сложив руки на коленях.

— А как мать? — внезапно перебила она отца, глядя в пол.

— Нормально, — растерялся тот. — Она тебе писала?

— Нет, — ответила Катя. — А она знала? Ну о том, что я…

Отец на секунду замялся.

— Да.

Он не стал рассказывать Кате о телефонном разговоре, состоявшемся сразу после суда. Нина Николаевна кричала в трубку так, что закладывало уши:

— Вы что там, с ума посходили, не могли ее отмазать? Теперь меня осаждают вопросами, как я довела свою дочь до тюрьмы! Не хватало мне еще такого позора! Надо же, дочь Тарабриной — зэчка!..

Катя, как чумная, ходила по запруженным народом улицам и не узнавала родного города. Все было как прежде — и все другое. Может, это она теперь была другая, смотрела на город и вечно спешащих людей чужими глазами?

Постепенно она чуть-чуть оттаяла. Пошла работать на студию, немного оживилась, порозовела, похорошела. Через несколько месяцев по ее лицу никто бы не угадал ее запутанную биографию. Жила она у отца, принимая непрерывно ощущаемую вину родителей как должное. За собой она никакой вины не чувствовала.

Перед ней был виновен весь мир.

С подругой они часто ходили гулять в центр города. Беспричинно смеялись, шушукались, высматривая в толпе красивых молодых людей.

Порой Катя знакомилась с парнями, кое-кто даже провожал ее домой. Своим ухажерам она неизменно сообщала, что только что освободилась из мест не столь отдаленных. Как правило, кавалеры сразу же пугливо растворялись в пространстве, услышав ее слова. А Катя лишь надменно усмехалась. Конечно, бывшая зэчка могла иметь дело только с такими же отверженными, как она сама, с теми, кто был исключен из числа добропорядочных граждан и кому кровью предстоит заработать право попасть обратно в их число.

В тот день было ужасно жарко… Кучевые облака клубились над головой, предвещая дождь. В воздухе сгущалась грозовая влажность, вдали погрохатывал гром, как будто на небесах кто-то передвигал тяжелую тележку. Вдали блеснула молния, и сразу же хлынул ливень.

Подруги мгновенно вымокли до нитки. С хохотом они вбежали под крышу летнего кафе и принялись выжимать мокрые волосы.

Внезапно Катя почувствовала за спиной чужое присутствие. Она оглянулась и заметила возле себя что-то черное, шевелящееся.

— Ой! — взвизгнула она, обмирая. Нечто черное и страшное расплылось в ответ белозубой улыбкой:

— Драстуте!

От сердца отлегло, подруги весело рассмеялись.

Это был красивый чернокожий парень, который тоже прятался от ливня под навесом.

Через минуту новые знакомые уже дружно хохотали над своим испугом.

Парня звали Нельсоном Жасинту, он оказался курсантом летной школы для иностранцев. Родом он был из Нголы — Катя имела весьма приблизительное понятие о том, где располагается эта африканская страна.

— Истребитель, Су-два-семь, — объяснил он. — В моей стране вот уже тридцать лет война, нужны летчики. Я выучусь, вернусь на родину и стану героем.

Было смешно, с какой уверенностью Нельсон говорил о своем будущем геройстве. Катя с удовольствием расхохоталась.

(Теперь она уже могла хохотать. Недавно отец договорился с протезистом, и ей вставили на место выбитого зуба золотую коронку. Теперь Катя сияла желтой лучезарной улыбкой, как цыганка или торговка с рынка. Но все же это было лучше, чем черный провал во рту.) Потом они все вместе бродили по городу. А потом подруга незаметно откололась от них, и молодые люди остались вдвоем. Катя с привычным вызовом, который служил ей броней, скрывавшей повышенную ранимость, не преминула сообщить о том, что недавно освободилась из тюрьмы.

Она думала, что глаза Нельсона тут же тревожно забегают и он растворится в голубой дали, как и те, другие кавалеры, что попадались ей в последнее время. Но этого почему-то не произошло.

— А я тоже сидел в тюрьме, — неожиданно сообщил Нельсон. — Мне тогда было тринадцать лет. Повстанцы захватили город и хотели меня казнить. Мой отец командовал отрядом правительственных войск, и потому меня, моих сестру и мать схватили, чтобы расстрелять. Мне удалось сбежать. Я разломал стенку хижины и обманул часового, а мою сестренку и мать забили до смерти палками.

Он рассказывал об этом без всякой боли, с легкой грустью, как о давно отболевшем.

До поздней ночи они бродили по влажным от дождя улицам и болтали обо всем на свете. А потом Катя неожиданно предложила:

— Пойдем ко мне, с родителями познакомлю. Через несколько минут, держась за руки, они вошли в квартиру, приветливо светившуюся розоватыми окнами.

— Это Нельсон, — заявила Катя отцу и выглянувшей на шум мачехе. — Мой будущий муж.

В ее голосе звучал вызов. Если бы кто-нибудь посмел возразить ей, она бы немедленно взвилась, защищая еще не свое счастье, но надежду на него, его хлипкую и неуверенную возможность.

— Проходите! — Татьяна беспомощно оглянулась на мужа. — Вы голодны?

Хотите борща?

— Хощу борея, — покладисто согласился Нельсон, доброжелательно улыбнувшись. — Я осень люблю борея.

Катя заливисто расхохоталась колокольчиковым смехом.