Бес в ребро - Вайнер Георгий Александрович - Страница 17

А потом я уже ничего не видела – где земля, где небо, вверх, вниз, только ухающее ощущение ужаса и уверенность, что сейчас вся эта завывающая воздушная колесница с ревом и лязгом обрушится вниз, размозжив меня на кусочки. Сзади что– то кричал мне Шкурдюк, но я совершенно ополоумела от страха, потому что это было какое-то неведомое ощущение полной беззащитности перед погибелью…

Почему это – развлечение? Ничего развлекательного и приятного я не испытывала, а только бесперечь падала наземь, взрывоподобно взлетала куда-то вверх, меня крутило вокруг себя самой, я знала – вот это и есть полная потеря себя, я не принадлежала себе нисколько. Меня не было, я превратилась в маленькую живую клетку этой ревущей машины, и воли моей не существовало…

О, жалкая участь куска фарша внутри раскручиваемой на веревке мясорубки.

Не знаю, сколько это длилось. Я чувствовала, что если еще хоть один оборот совершит этот проклятый «Энтерпрайз», меня вырвет. Но неожиданно ужасающий вой и гул, начавшийся таким безобидным густым жужжанием, стал стихать, кабинка в полете выровнялась, и я увидела, что постепенно опорное колесо круговерти стало опадать, опускаться, склоняться к смиренной горизонтали, скорость гасла, пока шум двигателя не стих совсем, и кабинка наконец замерла.

Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю – где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая мне говорит:

– Непонятные радости нынче у людей стали…

Оперлась на ее руку, вышла на дощатый помост, как сильно пьяная, – все кружилось перед глазами, меня качало, я бы наверняка упала, если бы не держалась за руку старушки. Пока наконец услышала где-то высоко над собой голос Шкурдюка:

– Э-э, гражданочка, да вы совсем не приспособлены для острых ощущений! Идемте, я вас напою чаем, сразу придете в себя…

Не помню, как мы дошли с ним до алюминиевого вагончика, где размещалась контора Шкурдюка. Он усадил меня за белый пластмассовый стол, на котором стоял китайский термос – недостижимый и розовый, как тропическая птица фламинго.

Я пила горячий крепкий чай, восстанавливалось дыхание, мир прекратил свое безумное кружение вокруг меня. Теплым пыхтящим половиком привалился к моим ногам Мракобес.

А Шкурдюк сетовал на жизнь:

– Нет. что там ни говорите, а в нас, людях образованных, нет прочности наших предков. Чуть что – и в ауте!..

– Это точно, – согласилась я. – Наши предки с утра до ночи гоняли на «Энтерпрайзе» – и хоть бы хны…

– Да разве в этом дело? – махнул рукой Шкурдюк. – Жизненной силы нам не хватает. Мой дед с утра чугун картошки с салом съедает, а мы уже – не тот компот! Эх, разве бы я тут сидел, если бы меня здоровье так не подводило… Нервы совсем ни к черту!

Глядя на эту сбитую из дикого мяса и лошадиных костей фигуру, было трудно поверить, что там внутри еще есть и нервы.

– А чем же это вы страдаете? – спросила я вежливо.

Шкурдюк подобрался, как для декламации стихов, и значительно, с выражением сообщил:

– У меня вегето-сосудистая дистония с вазомоторными кризами…

Он говорил это старательно, будто долго разучивал по бумажке свой диагноз.

– Это у вас, наверное, от излишнего образования, – предположила я.

А он легко согласился:

– Наверное, скорее всего. – После чего спросил: – А к нам-то вы пришли зачем?

Я допила остаток чая из чашки, потому что знала – теперь уже, не предложит, и как можно спокойнее сказала:

– Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали о драке, которая произошла несколько дней назад в такси…

– А почему это вас интересует? – спросил Шкурдюк с напором, и глаза его мгновенно выгорели, став из голубых белыми.

Я вздохнула:

– Вы не мальчик, должны понимать, что драка на улице имеет не только личный, но и общественный интерес. Как я слышала, вы избили и оскорбили человека.

– Это я избил человека? – искренне возмутился Шкурдюк. – Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить надо было!

От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и жирные.

– Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте!

– А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, – сочувственно сказала я.

– Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, – чистосердечно заявил Шкурдюк.

– Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, – напомнила я.

– Во-первых, я не плевал, – сказал он быстро и твердо, как отрубил. – А во– вторых, если даже и плюнул, то он тоже мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный, ему все говорят:

«Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся по-людски и все закончим». А он вопил:

«Я добьюсь, я вас посажу, я вам – то, я вам – се!» Ну вот пусть он теперь отбрехивается…

Я спросила его спокойно:

– А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите неправду? Вы ведь врете следствию… Он весело загоготал:

– Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь – не проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет… Га-га-га-га…

Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония улеглась.

Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не смогла удержаться:

– Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо меньшие последствия, чем то, что вы заварили…

Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил:

– Накось, выкуси…

Выкусить это было невозможно.

Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал:

– Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил. Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрывает ворота. Га-га-га…

Я вздохнула и сказала примирительно:

– Ладно. Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты?

Шкурдюк обрадовался:

– Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы получить, она и без женитьбы тебе даст…

– А кто ж эта женщина была с вами в такси? Шкурдюк оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне через стол и сказал отчетливо:

– Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать!

Я встала и сказала:

– Спасибо за катание на «Энтерпрайзе». Мы еще с вами, безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете…

Из парка я мчалась в прокуратуру на такси – так не терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он как– никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой чести, я скажу ему…

– …Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна, – сухо улыбнулся Бурмистров. – Вот, взгляните, в протоколе фиолетовым по белому ясно написано: «Ларионов нанес дважды удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина…»

– Каким еще тяжелым тупым предметом? – насторожилась я.

– А у нас все, что не нож. – тяжелый тупой предмет, – снисходительно пояснил Бурмистров. – Кулак тоже тяжелый предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений… Так о какой еще там обороне вы ведете разговоры?

Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не ехидная и не добродушная, не веселая и не злая – она у него была дрессированная. По незримой команде растягивались бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на вещевом складе.