Александр Невский - Васильев Борис Львович - Страница 93

В древнейшем искусстве обольщения Гражина имела весьма солидный опыт, несмотря на юный возраст. Для неё это была не самоцель, не способ самоутверждения, а средство выживания, которое она интуитивно постигла ещё в детстве. Понравиться означало уцелеть, получить лучшую еду, платья, сласти, место в доме, который всегда оказывался чужим. Она взрослела, а условия не менялись, и дом продолжал оставаться не гнездом, а клеткой, в которой безопаснее было жить любимым зверьком, нежели просто зверьком на продажу. К природному кокетству и обаянию добавлялся опыт, а поскольку она была достаточно умна, то опыт наиболее изощрённый и отточенный, проверенный, продуманный и действенный.

Пред таким противником Сбыслав был беззащитен. В нем жило постоянное, изматывающее по ночам желание любить, но он не знал, что это такое, поскольку ни разу не встретился с ответной влюблённостью, даже для Марфуши он оказался просто соломинкой, брошенной утопающему. Силы были далеко не равны: Гражина намеревалась штурмовать крепость, в которую ещё не прибыл гарнизон.

А степь была заснеженной, морозной, бескрайней и пугающе чужой. А колёса скрипели, волы стонали, караван тащился с черепашьим упорством и скоростью, и время остановилось

— Меня впервые продали, когда мне было пять лет. Нет, даже не продали, а выменяли на кровного жеребца. Ты не знал матери, а я росла вообще без родителей, мы оба — яблочки, закатившиеся в сухой бурьян далеко от родимого ствола…

Это была дальняя разведка боем в поисках подступов к сердцу собеседника, и если Гражина прекрасно разобралась в том, что из себя представляет Сбыслав, то молодой боярин и до сей поры видел в ней только прекрасную оболочку. А внезапное вознесение его в сферы высокой ханской политики настолько кружило голову, что вдруг возникшее внимание девушки он воспринял всего лишь как дань его личным достоинствам, оценённым самим Бату-ханом. Это ласкало самолюбие, разогревало тщеславие и глушило все прочие чувства. Даже осторожность, не забывать о которой ему настоятельно советовал Чогдар.

В первом разговоре Гражина не позволила себе ни одной слезинки. Голос её звучал тихо и печально, робкая улыбка как бы подсвечивала горесть пережитого, а редкие вздохи служили скорее демонстрацией роскошной груди, нежели боли одиночества.

— Мне было шесть лет, когда я впервые поняла, что у меня нет ни защитников, ни даже сочувствующих, что я живу в мире, в котором каждый сражается только ради себя. Помню, меня ввели в залу, в которой находились одни мужчины, и… — Гражина очень рас-считанно помолчала и столь же рассчитанно потупила глаза. — Совлекли с меня все одежды. Все, до единой. И мужские глаза рассматривали обнажённого ребёнка, как рассматривают товар…

На самом— то деле ничего подобного с нею никогда не случалось, но задача требовала сочинения, а не истины, потому что сочинение воспринимается чувствами, а любая истина -только разумом. На этом этапе требовалось включать именно чувства, и глаза Сбыслава тут же отразили их включение. «Святая простота! — подумала она. — Ну, тогда не жди пощады, заносчивый представитель хана!…» И вздохнула:

— Наверно, я говорю что-то совсем тебе неинтересное. Прикажи служанке подать вина.

— Нет-нет, рассказывай.

Он сам принёс вино и сладости, сам наполнил серебряные чарки. И от вздоха не удержался:

— Представляю, каково тебе было…

— И это — только начало, мой витязь, — загадочно сказала Гражина. — Только начало…

— Даниил Галицкий приближается к Сараю, мой хан, — доложил Чогдар. — С ним небольшая охрана, обоз с дарами и Бурундай.

— Он не успел подружиться с князем?

— Бурундай суров и неприветлив с детства.

— Пусть утроит свою неприветливость, — усмехнулся Бату. — Он должен довести Галицкого до раздражения, которое придётся скрывать в моем дворце.

Чогдар лично передал это повеление Бурундаю, посоветовал поселить князя Даниила в юрте на окраине Сарая и выдержать там два-три дня. Бурундай так и сделал, не без удовольствия определив Галиц-кому совсем уж бедное жильё. И ушёл, не сказав ни слова. Еды не давали, князь, его отроки и небольшая охрана питались всухомятку тем, что захватили с собой, но Даниил испытывал не раздражение, а весьма серьёзную озабоченность, не понимая, за что ему демонстрируют столь подчёркнутое невнимание.

Бурундай объявился через два дня. Вошёл в юрту с плетью в левой руке и мокрых сапогах, сказал, даже не притронувшись к лисьему малахаю:

— Следуй за мной один.

У входа в юрту ждали две монгольские лошади, на которых князь Даниил и Бурундай добрались до ханского дворца. Здесь знаменитый тёмник велел спешиться, сдать меч охране на входе и ожидать. Сам полководец тут же скрылся во дворце, но ждать князю пришлось недолго. Тот же Бурундай вскоре попросил идти за ним.

Князь Даниил шёл следом за на редкость неприветливым тёмником, высоко задирая ноги во всех дверных проёмах, хотя никаких порогов там не было. Только перед входом в тронную залу оказалась натянутая верёвка, через которую Галицкий благополучно перебрался, увидел восседавшего на троне хана и тут же преклонил колена.

— Приблизься, князь Даниил Галицкий, — сказал Чогдар, исполнявший на этой встрече обязанности толмача.

Галицкий выпрямился, прошёл к трону, ещё раз низко поклонился и, как того требовали монгольские обычаи, уставился на хана, стараясь не моргать.

— Ты привёз мне Галич? — мягко спросил Бату, выждав некоторое время просто для важности.

— Я привёз тебе свою покорность, великий хан.

— Это разумно: покорность важнее городов, которые я могу взять сам. Король Венгрии отказался сдать мне свою столицу, а я все равно сижу на его троне. Ты узнаешь его трон, князь Галицкий?

Подтверждение означало, что князь Даниил бывал на приёмах у венгерского короля, отрицание могло вызвать сомнения в его правдивости, но Галицкий соображал быстро:

— Твоё могущество попирает троны государей, великий хан.

— Такой ответ требует заздравной чаши, — усмехнулся Бату. — Он понравился мне, и поэтому я позволяю тебе пить венгерское вино из венгерского серебра, князь Галицкий. И вспоминать о Венгрии, в которую ты так любишь от меня бегать.