Вещий Олег - Васильев Борис Львович - Страница 54

— Он сам расскажет тебе обо всем. Когда я подросла, Перемысл брал меня на свидания с ним.

— Как странно все, — тихо сказал Сигурд, помолчав.

— Теперь ты понимаешь, почему я не смогла сразу же улыбнуться тебе? Берсир, Первуша, Инегельда… Я не могла разобраться во всем сама и просто сбежала.

Их руки встретились вроде бы сами собой, переплелись пальцами и уже не отпускали друг друга.

К вечеру наползли тучи, зашумел потемневший лес, и старший дружинник сказал, что надо остановиться и переждать грозу. Воины, расседлав коней, еще до первых, самых тяжелых капель соорудили шалаш для Нежданы и навес для себя и развели костер. Поужинав под раскатистые удары грома, Неждана велела ждать рассвета и ушла к себе, на ходу незаметно сжав плечо Сигурда. Он подождал немного, встал, выглянул из-под навеса. Дождь шуршал по еловым лапам.

— Иди в шалаш, боярин, — негромко сказал старший дружинник. — Зачем зря мокнуть?

И Сигурд пошел. Влез в тесный шалаш, где было темно и тихо, скорее угадал, чем увидел Неждану, и сел рядом на покрытый попоной еловый лапник.

— Это ты, Первуша? — зачем-то спросила Неждана, хотя прекрасно знала, кто сидит рядом.

— Нет, это я, — вдруг пересохшим горлом отозвался Сигурд и положил между ними меч. — Между нами — меч, не бойся.

— Я не боюсь… — Она тихо засмеялась. — Только зачем нам меч? Ты заплатил за меня вено еще в начале зимы, когда подарил медвежонка. Знаешь, он все время спрашивает, где ты, Сигурд. Где?…

— Я здесь, — хрипло отозвался он, обнимая ее за плечи.

Шел дождь.:.

— Знаешь, у меня никогда не было женщин.

— А у меня — мужчин. И они засмеялись.

— Если Перемысл или конунг узнают, они убьют меня на поединке.

— А меня привяжут к старой кляче, обнажат до пояса и будут водить по всей Старой Русе, избивая бичами.

И еще раз дружно и счастливо рассмеялись…

На рассвете выехали, но еще до полудня Неждана приказала дружинникам остановиться в лощине, отпустить подпруги и ждать ее возвращения. Далее они продолжили путь втроем, причем Первуша держался немного позади. Перевалили две густо заросшие орешником гряды, где порою приходилось вести коней в поводу, спустились к тихой речушке и остановились у огромного валуна, выпиравшего в речку уже подточенным водой крутым каменным лбом. Здесь спешились, привязали коней.

— Никого… — растерянно произнесла Неждана. Бесшумно раздвинулись кусты орешника, и из них шагнул Ратимил. На сей раз он был чисто выбрит и одет в варяжскую кольчугу — короче славянской, с рукавами по локоть, в сапогах, с коротким мечом при бедре. В правой руке он нес боевой шлем — варяжский, без шишака, а шагнув, низко склонился перед Нежданой.

— Я здесь, госпожа.

— Отец! — радостно воскликнул Первуша.

Ратимил поднял руку, и сын тотчас же остановился и замолчал. А его отец, выпрямившись, уже смотрел в упор на Сигурда.

— Рада видеть тебя в полном здравии, Ратимил, — сказала Неждана. — Ты просил привезти Сигурда. Он перед тобой.

Ратимил продолжал внимательно вглядываться в молодого витязя, а потом вдруг молча преклонил колено, почтительно склонив седую голову.

— Здрав буди, сын моего вождя Трувора Белоголового. Он спас меня от рабства, дважды щитом и мечом уберег мою жизнь в битвах, погиб на моих глазах, и я поклялся самой великой клятвой люто отомстить его убийце.

— Ты — тот Тридцать шестой, который спасся в сражении, где пал мой отец?

— Никакого сражения не было, Сигурд. Я в числе тридцати шести воинов стоял в охране Вечевой площади Новгорода, когда туда прибыли князь Рюрик и дружина Ольбарда Синеуса. На моих глазах Рюрик оглушил кольчужной рукавицей твоего отца Трувора Белоголового и повелел отправить его, еще живого, под лед Волхова. Я — тот единственный, кто чудом бежал из выморочного Изборска, потому что меня вела моя великая клятва. И ты, сын подло убитого Рюриком моего вождя и трижды спасителя Трувора Белоголового, поможешь мне исполнить эту клятву, ибо я нашел ключ, который приведет меня к Рюрику.

Сигурд подавленно молчал. Он был в полном смятении, и сейчас в голове его обрывками проносились и туманные намеки конунга Олега, и смерть сестры и матери, так точно объясненная Нежданой, и собственная великая клятва, едва не стоившая ему правой руки. Он понимал, что бывший дружинник его отца говорит ему правду, и боялся этой правды. Гнал ее от себя, торопливо искал какие-то оправдания в пользу своего воспитателя князя Рюрика и ничего не находил. Ничего: Рюрик убил его отца, вот и вся правда.

— Честь — мое единственное богатство, — глухо сказал он. — Я дал Рюрику клятву, не вынуждай меня нарушать ее.

— В чем твоя клятва?

— Защищать княжича Игоря, пока жив.

— Мне не нужен княжич. У меня только один вопрос о твоем пути из зимовья Рюрика в Старую Русу. Ответ на него не может нарушить твоей клятвы.

— Спрашивай.

— Княжич жил у границы земли русов с няньками и мамками. Были в его охране варяги?

— Немного. Пути стерегли берсерки Рюрика.

— Моего возраста?

— Рюрик не доверял молодежи.

— Куда ты повелел им идти?

— На остров. Охранять княжича Игоря.

— Благодарю тебя, сын Трувора, — торжественно сказал Ратимил. — Я узнал то, что мне надо, и поклонился тебе, сыну моего вождя и спасителя. Теперь дело за мной.

Ставко распрощался с Кари около Старой Русы, объехал ее и лесными тропами добрался до Новгорода. Он не хотел более встречаться с Хальвардом: достаточно было того, что он исполнил данную ему клятву. Он служил своему конунгу, у него были свои обязанности и своя служба, и ставить ее в зависимость от хитросплетений могущественного боярина он не собирался. И поэтому, получив копейщиков, отправил их водным путем к волоку, а сам решил возвращаться лесами. Он хорошо знал их — как в Новгородской земле, так и в земле русов: когда-то он охотился и бортничал в этих местах еще с отцом, дерзко нарушая обычаи, законы и границы и выучившись бить куниц одной стрелой в горло, чтобы не портить мех. Но отца унесла лихорадка, а Ставко выпала удача показать свое уменье молодому Олегу: грехи были списаны, пораженный его редкостным даром бить в цель с одной стрелы, сын конунга русов взял его в личную охрану, и Ставко принес ему роту на личную верность со всей славянской искренностью. Раз — и на всю жизнь, и не помышлял об иной доле.

Он не боялся ни зверей, ни темноты, ни одиночества, ни тем более леса, к которому привык с детства. Знал, как развести костер без дыма, где устроиться на ночлег, и давно научился спать на голой земле, положив под голову седло. И спал чутким сном охотника, готовый мгновенно проснуться, как только сквозь тихий лесной шелест прорвется какой бы то ни было посторонний шум. И когда услышал хруст сухой ветки под неосторожной ногой, тут же открыл глаза. И уже в яви, а не в дреме, не столько слухом, сколько всем сразу напрягшимся телом уловил звук шагов. Неподалеку шли трое, разные были шаги, но шли они поверху, а его конь остался в низине, еще скрытой рассветным туманом. А когда стали замирать неосторожный хруст и осторожные шаги, Ставко поднялся с земли, привычно проверил оружие и двинулся следом, бесшумно ступая легкими постолами из мягкой оленьей ножи.

Он верно определил направление, которого держались неизвестные, обошел их и затаился в кустах. Перед ним лежала лощина с низкорослым и редким березняком, миновать ее неизвестные, потревожившие его, не могли, и со своего места он и увидел бы их, и пересчитал, и прикинул, куда они держат путь, и вернулся бы к оставленному коню. Поступал он так не из любопытства, а по выработанной с детства привычке к осторожности. Когда его отец окончательно разорился на торговых делах, то не стал ждать неминуемой нищеты, а подался в леса охотиться в чужих угодьях и грабить чужие борти. За это полагалось тяжкое наказание, но холопами они не стали, хотя жить приходилось в постоянном тревожном напряжении. Отец умер свободным, а Ставко улыбнулась судьба…